Она так это сказала, что у меня зубы заскрипели. «Был невероятно одарен» – как будто потом он все дарования растерял. И «на все готов» звучало у нее как что-то похвальное.

Макс увидел, во что обходится война, и счел цену неприемлемой. Не от робости – от жалости. А этот ребенок, что надменно смотрел на меня со стены? Он был не отважным, а глупым. Сколько я видела молодых треллианских солдат с таким взглядом – взглядом, говорившим, что они заранее отпустили себе вину и то, что они сейчас со мной сотворят, – просто еще один шаг в их «на все готовы».

Он ничего не потерял. Он кое-что приобрел.

Я отвернулась.

– Сиризены сказали мне, что беженцы устроены, – произнесла я. – Хочу их увидеть, прежде чем браться за другое.

– После можно будет.

– Я прежде всего повидаю их. Потом будем работать.

Видно, она по моему голосу поняла, что спорить бесполезно, потому что с досадой вздохнула:

– Хорошо, если ты настаиваешь.

Это были не дома – лачуги. Треллианских беженцев разместили в больших уродливых строениях у городской черты; камень крошился, дерево прогнило. Внутри они оказались разбиты на маленькие комнатушки, что было бы и не плохо, не будь они такими ветхими и запущенными. И местность кругом выглядела не лучше. Здания стояли за пределами столицы – достаточно близко, чтобы над ними нависали стены и виднелись башни за стенами. Так близко, что у меня вспотели ладони при мысли о скором сражении за город.

– Здесь безопасно, – заверила в ответ на мой вопрос Ариадна. – Никому эта земля не нужна. Да и не станут ни Авинесс, ни Зерит разрушать город, который рассчитывают занять, – ни внутри стен, ни снаружи.

Мне это не нравилось. Совсем не нравилось. И я холодела, будто в ледяной тени, вспоминая все, чего не додумалась внести в договор. Я не один час обдумывала свои требования, постаралась избежать всех возможных ловушек. Но могла ли я предотвратить вот это? Как было подобрать слова, требующие, чтобы уборные работали и окна были целыми?

Беженцы деловито устраивались в новой жизни, уж какая была. Но магия во мне улавливала в них не только радость, но и сомнения. Они, что ни говори, знали, как выглядит убитая войной земля. И знали, что ей грозит.

Нура с Ариадной отошли в сторону. А вот Саммерин остался со мной, и его молчание говорило, что думает он о том же.

– Я должна была предусмотреть, – вырвалось у меня.

– Невозможно предвидеть все исходы.

«Но нельзя ли было выторговать за мою жизнь больше этого?» Я не сказала этого вслух, но Саммерин коснулся моего плеча, коротко, без слов утешая в невысказанной боли.

Потом я помогала Серелу перебраться в новое жилье. «Перебраться» – не совсем то слово, ему просто надо было разобрать свои пожитки. Из имения Эсмариса он захватил всего один маленький мешок – потертый кожаный ранец, с которым и там не расставался. Пока он доставал из него три рубахи и две пары штанов, я обошла комнату, подсчитывая пятна сырости на потолке. Четыре потрепанные, изорванные книги он бережно сложил в углу, где стена сходилась с полом, – книжных полок не нашлось. В единственный шкафчик с ящиками он спрятал три вещи: серебряное ожерелье – я знала, что оно перешло к нему от матери. Жестяную дудочку, на которой он за эти годы наловчился красиво играть. И вырезанную из кости фигурку птицы.

Последним был его меч – самое ценное имущество, возможно стоившее дороже всего жилища.

– Я его чуть не оставил, – заметил он, отложив оружие, и, наморщив нос, смерил его взглядом. – Он… это его, знаешь?

– Знаю.

Я вспомнила окровавленный плащ, который с наслаждением сбросила сразу после прибытия на Ару. Вспомнила, как скручивались в очаге у Макса клочья моих обрезанных волос.

– А все-таки… – Серел тронул рукоять, как трогают за плечо друга. – На всякий случай.

На всякий случай.

Как мне хотелось, чтобы моему другу никогда больше не выпало «всякого случая». Чтобы ему можно было расстаться с острой сталью. Я смотрела, как Серел кружит по комнате, изучая свое новое жилье, и комок вставал у меня в горле.

– Прости, – сказала я. – Не думала, что будет так… – Я запнулась на слове. – Я скоро раздобуду тебе что-нибудь получше.

– Что? Да тут шикарно! – Он наградил меня ухмылкой.

Боги, ничто не сравнится с его улыбкой. Она осветила все лицо. Он подошел к окну, простер руки:

– Ты посмотри! Из него видна свобода, Тисаана!

Свобода – глаз не отвести: узкий переулок, заваленный мусором, и кирпичная стена с накорябанным на ней очень нехорошим аранским словом.

– Что с того, что не ласкает глаз, – добавил Серел, словно подслушав мои сомнения. – С хорошим часто так.

В другое время я бы непременно воспользовалась приоткрытой им дверью, чтобы, по обыкновению, отпустить на свой счет глупую и злую шуточку. Но сейчас не находила слов.

Мне хотелось ему верить. Но я видела его силуэт на фоне окна, когда он уронил руки, оглядывая столичные трущобы. Видела, как погасла его улыбка и между бровями собрались морщины. И я чувствовала – он тоже в сомнении.

Свобода – да. Но его и многих других снова вырвали из привычной жизни и вышвырнули в мир, которому нет до них дела.

И мое дело – как-то это возместить.

Остаток дня я прожила как в тумане. Упражнялась. Обдумывала стратегию. Вместе с Нурой, сиризенами и Зеритом склонялась над картами. Тщательно следила за Решайе и старательно латала дыры, которые проделывала у меня в груди тревога. И конечно, ничего не показывала. Я мало что умею лучше, чем скрывать колебания, вот и теперь прятала их за спокойной, гладкой как шелк самоуверенностью.

И все же, судя по тому, как за ужином поглядывал на меня Саммерин, он угадал кое-что из того, что я не хотела показать.

– У тебя усталый вид, – сказал он.

В его устах это прозвучало не обидно, а ласково. Был у него такой дар.

– У тебя тоже.

Он тихо усмехнулся:

– Не сомневаюсь.

– Тревожишься за Мофа?

– Макс его прикроет. От всего, от чего сумеет.

«От чего сумеет». Мы оба понимали, что это значит. Одно дело – прикрыть Мофа от магии и стали, прикрыть от ран на теле. Но мы с Саммерином знали, что война ранит глубже.

Саммерин задумчиво раскручивал вино в бокале. При первом знакомстве его спокойствие показалось мне совершенно непробиваемым. А теперь я и в нем видела невысказанное сомнение, оседавшее на молчании, как туман на запотевшем стекле.

– Иногда я боюсь, что всему этому не будет конца, – пробормотала я.

Он помолчал, прежде чем ответить.

– Иногда я тоже. – Он отставил бокал, опустил глаза в стол. – Но я для того так рвался в целители, чтобы чинить то, что сломалось. Пусть даже мои способности так хорошо подходят… для разрушения.

«Подходят для разрушения»… Я вспомнила, как выглядело исцеление силами Саммерина: мышцы, жилы, кожа стягивались будто по собственной воле. Еще я вспомнила, как ощутила его власть над моим телом, когда не сдержала Решайе, – тогда, в казарме рабов в Трелле.

Он сделал то, что был должен, и я была тому рада. Но солгала бы, сказав, что не вижу темной стороны его силы. И Саммерину, наверное, приходилось отталкивать ее так же, как мне – мою.

– Понимаешь, человеческое тело – великолепная машина. – Он говорил будто бы сам с собой. – Все мускулы, сосуды, нервы безупречно согласованы. Но это согласие так легко нарушить. Боец я так себе, но на моем счету больше убитых, чем у остальных в моей части. Я убиваю умело. Вот они и не хотели меня отпускать.

При этих словах он брезгливо наморщил нос, и по спине у меня прошел озноб.

– Как ты вырвался?

– Я им был нужен ради Макса, когда в нем обитал Решайе. Но все равно они ждали от меня работы воина, а не целителя. Макс тогда поднажал. Сказал, что ему необходим целитель и почему бы не я, раз уж я все равно его оседлал. – Слабая улыбка. – Это, конечно, он так выразился.

Я улыбнулась. Конечно он.