«А если через пятьдесят лет Вилью вознесут выше, чем Наполеона, чем Идальго, чем Боливара?» — думал Веласко, а воображение уже подсказывало новый вопрос: «А если Вилья станет президентом? Тогда я мог бы сделаться министром». Веласко вдруг отчетливо ощутил, что стоит перед лицом дамы, имя которой История. Он, так долго учившийся, прочитавший множество книг о великих битвах, восхищавшийся героями борьбы за независимость, как-то не заметил, что и его самого закружил вихрь Истории, той самой, настоящей, о которой позднее напишут книги, о которой будут спорить до хрипоты в университетских аудиториях. Веласко представил себе школяров, изучающих по книгам вклад, который он лично внес в историю: «И только благодаря лиценциату Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнте Мексиканская революция смогла победить. Родина будет вечно благодарна своему герою». Он, Фелисиано, стал избранником Истории, и даже не догадывался об этом!

Ах, История!

Веласко тщательно взвешивал все «за» и «против». Нужно было принимать решение. На одной чаше весов лежали ожидавшая его в Европе счастливая жизнь, возможность разбогатеть, жениться на молоденькой мексиканке — из приличной семьи бежавших с родины порфиристов, квартира в Париже и загородный дом (или даже замок) где-нибудь на Луаре, возможность провести остаток жизни в буржуазном покое и счастье. Он смог бы продать много гильотин: в Европе бушевали войны и гильотины были ей нужны. Не зря же сказал американец, что гильотина Веласко лучше французских. Можно открыть большую фабрику, где будет много серьезных трудолюбивых рабочих (не чета бездельнику Алваресу и мерзавцу Бельмонте), которые, выходя на улицу после трудового дня, будут распевать веселые прованские песни.

На другой чаше уселась История, великая соблазнительница, сулившая бессмертие, поклонение, портреты в учебниках, славу героя, обожание, возможность занимать высокие должности, играть важную роль в политике, быть на равных с сильными мира сего… А еще он нашел бы Белем (он готов искать ее по всей стране), и она разделила бы с ним радость победы.

После долгих колебаний Веласко склонился в пользу революции, уже почти победившей и сулившей ему бессмертие. Еще одну жертву заманила История в свои сети.

Веласко вздохнул с облегчением, разглядев вдали контуры своего в ел икол епного творения. Гильотина горделиво возвышалась над окружавшими ее и смотревшими на нее с восторгом и страхом мужчинами и женщинами. Она казалась Веласко воплощением божьего промысла, универсальным символом смерти, перед которым почтительно склоняются все. К большому сожалению Веласко, гильотина не была его собственным изобретением, но именно он дал ей возможность войти в историю. Гильотина словно была создана для Мексиканской революции — она гораздо более подходила характеру мексиканцев, чем характеру французов. «Ничто не сравнится с ней, ничто не в силах превзойти ее! — восторгался Фелисиано. — Нет ничего более изысканного, чем она, и ничего более удивительного».

Ликование по поводу прибытия армии Вильи на вокзал Такуба продолжалось. В затянутом облаками холодном небе взрывались сотни ракет, праздничный салют расцвечивал яркими красками серый день. Почти от всех собравшихся исходил сильный и резкий запах спиртного. Праздновали так, как умеют праздновать только мексиканцы, для которых праздник — цель, а не средство. Пары танцевали, обнявшись, тесно прижимаясь друг к другу, ритмично и быстро (мелодии, которые играл аккордеонист, были одна зажигательнее другой), терлись друг о друга, вызывая к жизни вечное электричество. Некоторые женщины позволяли солдатам, уставшим от пороха и крови, срывать поцелуи. То тут, то там появлялись стайки детей, зараженных общим энтузиазмом. От тел пахло грязью, потом, землей — это был запах простолюдинов, черни, людей очень далеких от того круга, к которому принадлежал Веласко. Запах этой толпы ничем не напоминал те нежные ароматы, среди которых вырос Фелисиано. Это были запахи-антагонисты. И все-таки он, такой непохожий на всех этих людей, чувствовал, что у него есть с ними что-то общее. Не общая религия или общая вера в победу революции, не обычаи, не цвет кожи, не одежда, не национальность, не принадлежность к одной и той же эпохе — нет, это было нечто, шедшее из самых глубин человеческого естества, нечто необъяснимое.

Наступила ночь, и разгорелись страсти. На смену танцам в обнимку пришли дикие пляски, на смену праздничной радости — замаскированная злоба. Шутки сменились ожесточенными перебранками, поцелуи — укусами, ласки — драками. Если раньше звучала музыка, то теперь это была уже какофония, если раньше стреляли только для удовольствия и только в воздух, то теперь целились в живых людей.

Сероватые дневные облака превратились в черные ночные тучи, из которых закапали крупные капли. Раскаты грома оглушали, а молнии слепили. И посреди разбушевавшейся стихии величественно возвышалась гильотина. Возвышалась, как идол на час, как символ мимолетности мгновения, как немой свидетель триумфа свободы. В ту ночь праздновали прибытие в столицу Вильи и Сапаты, приход революционных сил к власти, желанное обретение свободы. Обманчивой свободы. Все вокруг знали — в истории немало тому примеров, — что свобода продлится недолго, что скоро все вернется в прежнее русло и что народу снова придется ждать века, чтобы пережить еще один подобный момент. Так что нужно было пользоваться выпавшей возможностью и праздновать, насколько хватит сил.

Веласко, хотя и не разделял до конца радости народных масс, поддался всеобщему настроению. Этому способствовали и перемены к лучшему, происшедшие в его собственной жизни. Он напился. Он танцевал. Он позволял подшучивать над собой, позволял себя оскорблять. Его называли гусаком, коротышкой, франтом, тупоголовым — ему было все равно: был праздник и нужно было праздновать. А все остальное было неважно. Назавтра все забудется. Толстая вульгарная женщина, курносая, с огромным ртом, из которого пахло псиной, с потерянным взглядом, стала его подругой на эту ночь. В ее объятиях Фелисиано забыл обо всех своих сомнениях.

Веласко проснулся под железнодорожным вагоном. Рядом с ним, полуодетая, в порванной блузке, громко храпела вчерашняя толстуха. Чуть поодаль спали другие пары. Одежда Фелисиано была в грязи. Он промок и замерз. И плохо помнил события прошедшей ночи.

Веласко осторожно, чтобы не разбудить толстуху, выбрался из-под вагона, отряхнул грязь с одежды, кое-как пригладил остатки волос. В десяти метрах от него, в луже, лежал труп парнишки, спина которого была изрублена мачете. Веласко долго смотрел на парнишку: было жаль его — совсем молодой… Потом вынул из кармана несколько монет, бросил их рядом с толстухой и отправился на поиски Алвареса.

Алварес тоже провел ночь не один: Веласко застал его спящим в обнимку с высокой, худой и некрасивой проституткой.

— Алварес! Алварес! — Фелисиано тряс помощника за плечо.

— М-м-м-м-м…

— Вставай.

— М-м-м-м… сейчас… встаю… Погоди минуточку…

Алварес широко зевнул, сбросил с себя ногу проститутки и поднялся.

— Что еще? Что случилось?

— Нужно поторопиться. Сегодня у нас несколько казней. И у меня много поручений от генерала Вильи.

— И кто у нас сегодня — свиньи или куры? — Алварес с хрустом потянулся.

— Не свиньи и не куры.

— А кто тогда?

— Каррансисты.

— Кто-кто?

— Говорю тебе: каррансисты.

— Свиней больше не будет?

— Больше не будет.

Алварес от радости так завопил, что разбудил нескольких человек.

— Ш-ш-ш…

— Замолчи, козел!..

— Дай поспать, так тебя и разэтак!!!

Алварес был счастлив: наконец-то гильотину будут использовать для более благородного дела, чем отрезание голов курам.

Он чувствовал себя причастным к созданию удивительной машины — ведь это он выковал железную пластину, служившую ножом! — и ему было досадно видеть то унижение, которому она подвергалась. И теперь она снова займет положенное ей место, окажется там, где должна быть всегда: в центре событий.