Генерал Фьерро, стекая со своего кресла, лениво поднял голову:

— А не пошли бы они все в задницу!

— Дело не такое простое, Родольфо, — возразил Торибио Ортега. — Эта история может кончиться тем, что Италия объявит нам войну, нападет на Мексику.

— Во-о как! — угрюмо ухмыльнулся Фьерро. — Тогда пусть отправляются в зад дважды.

— Как же тебя угораздило, Рохас? — В голосе генерала Анхелеса звучал упрек.

— Да эта графиня — вылитая баба, что была у меня в Паррале. А я еще и пьяный был в стельку…

— Я уже тысячу раз говорил: мне не нравится, когда мои люди напиваются! — прорычал Вилья. — Смотри, во что ты вляпался!

В эту минуту Вилья заметил Веласко, который молча неподвижно стоял в дверях, не смея заявить о своем присутствии.

— Проходите, проходите! — крикнул ему Вилья.

Веласко сделал шаг вперед.

— Смелее, — подбодрил Вилья, и Веласко сделал еще несколько робких шажков.

Вилья указал ему на стул рядом с собой:

— Садитесь!

— Я не хотел бы прерывать вашу беседу, генерал…

— Да мы уже почти закончили. Подождите чуток.

Веласко сел. Присутствующие продолжали обсуждать случай с графиней Люмпединизи. Через несколько минут решение было принято: согласиться с Родольфо Фьерро и послать итальянцев в задницу. Два раза.

Закончив разговор, гости тепло попрощались со своим командиром и ушли. Вилья и Фелисиано остались вдвоем.

Веласко чувствовал себя неловко. Он побаивался резкого в суждениях и поступках революционного генерала. К тому же Вилья требовал от своих собеседников именно тех ответов, которые нужны были ему, и ужасно гневался, если его мысли не были угаданы. Находиться рядом с Вильей значило именно находиться рядом. Нельзя высказывать собственные мысли, нельзя иметь свое мнение. Нельзя ошибиться: нужно ловить и запоминать каждое слово. Вилья не терпел малейшего невнимания со стороны собеседника. Кроме того, Веласко на себе испытал, что Вилья в любую минуту может превратиться во врага и в два счета покончить с ним.

— Коньячку? — предложил Вилья.

— Нет, спасибо, — отказался Фелисиано, удивленный поведением генерала: тот вообще не отличался любезностью, а уж с младшими по званию тем более.

— Не пьете? — полюбопытствовал Вилья.

— Почти, мой генерал.

Вилья обрадовался:

— Вы из таких, как я, и это мне нравится. Нра-вит-ся, — повторил он, делая ударение на каждом слоге.

Каудильо налил себе стакан воды, медленно выпил и откинулся в кресле. Долго молча смотрел вдаль, туда, где раскинулся огромный город. Размышлял.

Молчание Вильи заставило Веласко почувствовать себя еще более неловко. Вечно бегающие глаза генерала сейчас глядели, не отрываясь, на что-то не видимое больше никому. Какая-то мысль пришла ему в голову, и он начал смеяться — злорадно, недобро:

— Ублюдки!

— Кто ублюдки? — спросил Веласко, не догадавшись сразу, что генерал говорит сам с собой.

Вилья повернулся к нему:

— Все.

— Все?

— Ну, не все. Некоторые просто недоумки.

Вилья снова надолго погрузился в молчание, устремив взгляд куда-то поверх Мехико, поверх вулканов, за горизонт. Оно чем-то напряженно думал, но никто в мире не смог бы понять или хотя бы близко угадать, что творилось в душе у Вильи.

Веласко ждал, пока генерал произнесет хоть слово или жестом прикажет ему приблизиться.

Внезапно Вилья поднялся, оправил куртку и решительно подошел к письменному столу. Открыл один за другим несколько ящиков и, порывшись в них, достал какое-то письмо.

— Как вы думаете, что в этом письме? — спросил он.

— Извещение о том, что вы теперь — президент Мексики.

— Э, нет, дружище, не об этом. Потому что я — больше, чем президент. Нет. Это письмо мне прислал генерал Сапата[11]. Усач предлагает встретиться в Сочимилько. Что вы на это скажете?

— Что это очень хорошо.

— А почему это хорошо? — в упор посмотрел на него Вилья.

Веласко не знал, что ответить: на самом деле он понятия не имел, хорошо то, что предложил Сапата, или плохо.

— Потому что таким образом объединятся революционные силы, — нашелся он наконец.

— И что с того? — Вилья не был удовлетворен ответом.

Веласко растерялся. Он чувствовал себя безоружным перед Вильей. Генерал расхохотался:

— Вы ни черта не смыслите в политике, дружище! Но это неважно. Знаете, зачем я вас позвал?

— Нет, генерал… — У Веласко колени задрожали от страха.

— Потому что у меня для вас хорошая новость.

— Какая, генерал?

Вилья уже не улыбался. Он пристально вглядывался в лицо коммерсанта. Веласко ждал, что сейчас он скажет: «Потому что хочу избавить вас от земных тягот, дружище, и завтра же утром прикажу вас повесить». Или еще что-нибудь в таком духе. Но услышал он другое:

— Дело в том, что в письме Сапата упоминает о гильотине и пишет, что многие просвещенные люди отзываются о ней как о весьма полезном для революции изобретении.

— Они говорят о гильотине?! — обомлел Веласко.

— Да, о гильотине. И что вы на это скажете?

— Мой генерал, все, что они говорят, — правда. Чистейшая правда, мой генерал!

Фелисиано гордо выпрямил спину. На лице его снова появилось выражение счастливого торговца. То самое выражение, какое было на его лице, когда они с Вильей встретились впервые.

— Я желаю, — продолжал генерал, — чтобы сейчас, когда мы вошли в столицу, вы произвели несколько показательных казней. Я тут наметил пару-тройку каррансистов[12], которые мне изрядно досаждают. А после этого поедете со мной в Сочимилько, пусть усач своими глазами посмотрит, как работает машина. Может, ему так понравится, что он захочет купить такую же, а?

— Конечно, генерал.

— Имейте в виду, что гильотину мне нахваливали Эулалио Гутьеррес и Роке Гонсалес[13], о ней лестно отзывались генералы Ортега и Фелипе Анхелес, и до меня дошли слухи, что сам Карранса умирает от зависти, потому что у него нет такой штуки.

Фелисиано был на седьмом небе от радости.

Несмотря на «случай в Сакатекасе», несмотря на все превратности судьбы, гильотина снова займет достойное ее место. Снова будут публичные казни, восхищение толпы, аплодисменты, слава. Время показало, кто был прав.

— Можете идти, — приказал Вилья.

Прощаясь, Веласко долго тряс руку генерала:

— Спасибо, спасибо, большое спасибо!

Когда он уже повернулся, чтобы уйти, Вилья окликнул его:

— Да, и еще: мне доставило такое удовольствие известие о том, что нам завидует Сапата, что с сегодняшнего дня вы повышены в звании. Теперь вы полковник. Сообщаю также, что «Эскадрон торреонской гильотины» выходит из подчинения кухне и становится самостоятельным формированием, подчиняющимся лично мне. Подберите людей, которые войдут в «Эскадрон». Человек двадцать. Список представьте мне. А теперь идите.

Веласко на миг задумался.

— Спасибо, генерал! Но позвольте мне задать вам несколько вопросов?

— Задавайте.

— С какого момента я полковник?

— С этого самого.

— Капитаны мне подчиняются?

— Подчиняются.

— Все? Каждый капитан?

— Каждый.

— Если при мне какой-то капитан нарушит дисциплину, я могу подать жалобу в военный трибунал?

— И расстреляем сукина сына на месте. Вы знаете, как мы поступаем с нарушителями дисциплины.

— Это все, мой генерал. Спасибо.

Полковник Веласко вышел из вагона. И тут же столкнулся с Хулио Бельмонте.

— Хулио, я хотел…

— Побольше почтения, гусь раскормленный?

— Встать по стойке «смирно»! — приказал Веласко.

— Больше ничего не хочешь?

— Немедленно встань по стойке «смирно» и не смей больше повторять эту гадкую кличку?

Бельмонте смерил его презрительным взглядом:

— Ну все, гусяра жирный! Добился своего: будет тебе трибунал.

Фелисиано вернулся от Вильи в самом лучшем расположении духа: во-первых, его окрыляла услышанная от генерала новость, во-вторых, у него появилась возможность поквитаться с Бельмонте. (И действительно, состоялось заседание трибунала, на котором рассматривалось дело Бельмонте — ему удалось избежать расстрела лишь благодаря тому, что он был одним из любимчиков Вильи. Однако генерал, верный своему принципу не прощать нарушителей дисциплины, примерно наказал Бельмонте: отправил его представителем революционных войск на Галапагосские острова.) Веласко пребывал в такой эйфории, что даже забыл о планах побега. Лишь когда, направляясь к месту, где стояла гильотина, он бросил взгляд на Мехико, он вспомнил, что хотел бежать. Европа… Фабрика… Собственное дело… Красивые женщины… Мировая слава… Все это вдруг вспомнилось ему. Веласко пал духом. Он не знал, что делать. Революция давно ему наскучила, но именно теперь, когда появилась возможность избавиться от нее, у него появились сомнения. Нет, он не предавал свой класс, аристократию, и не спрашивал себя, становиться ли ему революционером. Речь шла о другом: возможность вознестись на гребень славы вместе с революционерами была слишком соблазнительной. Он знал, что Сапата, Вилья, Обрегон, Карранса и все остальные — это кучка дикарей, дерущихся за власть. А что будет потом, когда они эту власть получат? Он подумал, что наверняка в свое время каждый воитель казался варваром-разрушителем, но что потом История превращала их в героев, представляла идеалистами, борцами за правое дело, воплощением добродетели. Вполне возможно, думал он, что в свое время Идальго, Герреро, Хуарес и даже сам Порфирио Диас считались маньяками. Фелисиано задумался над тем, каким предстанет на страницах истории Франсиско Вилья. Вилья — победитель. Через несколько дней он победно войдет в столицу. Пройдут годы, страсти улягутся, люди многое позабудут, и Вилью назовут освободителем Мексики, вождем, который привел соотечественников к равенству и свободе. Бульвар Пасео-де-ла-Реформа переименуют в Пасео-де-Франсиско Вилья, во всех парках установят его статуи, штат Дуранго назовут «штатом Вильи»…