Марианна. Евгения Васильевна, можно по телефону поговорить?
Ошивенская. А вы в эту комнату пройдите. Там съехал жилец, а телефон остался. Не бойтесь, не бойтесь, пустая комната.
Марианна уходит в дверь, что в задней стене. Ошивенская, кряхтя, придерживая рукой подол, отпихивает ногой чемодан в угол. Нагибается, пробует замок. Стук в дверь.
Ошивенская. Войдите – херайн[17].
Входит поспешно Кузнецов.
Кузнецов. Однако и катавасия у вас!
Ошивенская. Вот спасибо, что зашли… Вот спасибо…
Кузнецов. Мне жена передала вашу просьбу. Я пришел за пакетом.
Ошивенская. Как же, как же… большое вам спасибо. Кузнецов. Я спешу.
Ошивенская. Ах да, ведь муж хотел с вами побеседовать. У него очень важный к вам разговор.
Кузнецов. Мой поезд уходит в семь часов. Мне до отъезда еще нужно побывать в одном месте.
Ошивенская. Муж внизу, он сию минутку придет. Обождали бы, батюшка?
Кузнецов. Сейчас не могу. А пакетик ваш не легкий. Если хотите, могу еще раз заглянуть – по дороге на вокзал?
Ошивенская. Вот уж было бы хорошо! Тут вот адрес записан, разберете?
Кузнецов. Да, конечно. Только теперь не Морская, а улица Герцена.
Ошивенская. Куды нам знать: Герцен, Троцкий, не разберешь их… Посылочку не потеряйте. Привет милой Ольге Павловне.
Кузнецов. Да нет, – я уж с ней простился. До свиданья. Зайду через полчаса.
Он уходит.
Марианна возвращается, вяло переходит через комнату, вяло опускается на стул.
Марианна. Он уехал.
Ошивенская. Вы о ком, голубушка?
Марианна (злобно). Ну и скатертью дорога!
Ошивенская. Много на свете дорожек. В мое время одна дорога была – прямая, широкая, а теперь видимо-невидимо развелось – и вкривь и вкось. Треплет нас, ох как треплет! И вот хотите, я вам скажу, откуда все зло берется, откуда зло выросло…
Входит Ошивенский.
Ошивенский. Ничего не вышло. Заговорила о полиции. (Садится, стучит пальцами по столу.)
Ошивенская. Что-то теперь будет, Господи ты мой…
Ошивенский. Только не хнычь.
Марианна. Я пойду.
Ошивенская. Грустная вы сегодня, душенька. Ну, идите, Бог с вами. И у нас не весело.
Ошивенский. Всего доброго, всего доброго. В раю небесном, дай Бог, увидимся.
Марианна (безучастно). Да, да, как-нибудь созвонимся. (Уходит.)
Ошивенский. Фря.
Ошивенская. Витя, я не хотела при ней сказать, а то весь Берлин узнал бы, что к нам большевики ходят. Он приходил за посылочкой.
Ошивенский. Что же ты его не задержала. Ах, ты, право, какая!
Ошивенская. Да ты постой… Он обещал, что еще зайдет до отъезда. (Стук в дверь.) Войдите – херайн.
Входит Федор Федорович.
Он в костюме цвета хаки, с кушачком, в руке тросточка.
Федор Федорович. Я Марианну Сергеевну встретил, у самых дверей вашего дома, и, представьте, она не узнала меня. Прямо удивительно!
Ошивенская. Ну, что слышно, Федор Федорович? Нашли?
Федор Федорович. Нашел. ParadiserstraBe, пять, bei Engel[18]; это во дворе, пятый этаж. Комнатка непрезентабельная, но зато крайне дешевая.
Ошивенская. Сколько же?
Федор Федорович. Двадцать пять. С газовым освещением и пользованием кухни.
Ошивенский. Все это праздные разговоры. Мы все равно не можем выехать отсюда, не заплатив. А денег – нема.
Федор Федорович. Да вы не беспокойтесь, Виктор Иванович. У меня, правда, тоже нет, но я, пожалуй, соберу к завтрашнему вечеру.
Ошивенский. Выехать нужно сегодня. (Стукнул по столу.) Впрочем, это не важно. Не тут подохнем, так там.
Ошивенская. Ах, Витя, как это ты все нехорошо говоришь. Вы как сказали, Федор Федорович, – с пользованием кухни?
Федор Федорович. Так точно. Хотите сейчас пойдем посмотреть?
Ошивенская. Давайте, голубчик. Что ж время терять попусту.
Федор Федорович. А я сегодня в ужасно веселом настроении. Один мой приятель, в Париже, купил четыре таксишки и берет меня в шоферы. И на билет пришлет. Я уже хлопочу о визе.
Ошивенский (сквозь зубы, тряся в такт головой). Ах, как весело жить на свете, не правда ли?
Федор Федорович. Конечно весело. Я люблю разнообразие. Спасибо коммунизму – показал нам белый свет. Увижу теперь Париж, новый город, новые впечатления, Эйфелеву башню. Прямо так легко на душе…
Ошивенская. Ну вот, я готова. Пойдем же.
Ошивенский (Федору Федоровичу). Эх вы… впрочем…
Федор Федорович. Да вы не беспокойтесь, Виктор Иванович. Все будет хорошо. Вот увидите. Комнатка чистенькая, очень даже чистенькая.
Ошивенская. Ну, поторопитесь, голубчик.
Федор Федорович. До свиданьице, Виктор Иванович.
Федор Федорович и Ошивенская уходят.
Ошивенский сидит некоторое время неподвижно, сгорбившись и распялив пальцы отяжелевшей руки на краю стола. Затем под окном начинают петь звонкие переливы очень плохой скрипки. Это тот же мотив, что слышала Ольга Павловна в начале II действия.
Ошивенский. Ух, музычка проклятая! Я бы этих пиликанов… (С крепким стуком быстро входит Кузнецов с двумя чемоданами. Ставит их в угол. Он тоже услышал скрипку и, опуская чемодан, на секунду подержал его на весу. Музыка обрывается.) Вас-то я и ждал. Присядьте, пожалуйста.
Кузнецов. Забавно: я этот мотив знаю. (Садится.) Да. Я к вашим услугам.
Ошивенский. Вы меня видите в ужасном положении. Я хотел вас попросить мне помочь.
Кузнецов. Я слыхал, что ваш кабачок лопнул, не так ли?
Ошивенский. В том-то и дело. Я вложил в него свои последние гроши. Все пошло прахом.
Кузнецов. Эта мебель ваша?
Ошивенский. Нет. Сдали мне с комнатой. У меня своего ничего нет.
Кузнецов. Что же вы теперь намерены делать?
Ошивенский. То-то оно и есть. Вы мне не можете дать какой-нибудь совет? Мне очень хотелось бы <у>слышать от вас совета.
Кузнецов. Что-нибудь практическое, определенное?
Ошивенский. Я хочу вас спросить вот что: не думаете ли вы, что в самой затее кроется какая-нибудь ошибка?
Кузнецов. К делу, к делу. В какой затее?
Ошивенский. Ладно. Если вы не хотите понять меня с полслова, буду говорить без обиняков. Я, Иванов, да Петров, да Семенов решили несколько лет тому назад прозимовать у раков, иначе говоря, стать Божьей милостью эмигрантами. Вот я и спрашиваю вас: находите ли вы это умным, нужным, целесообразным? Или это просто глупая затея?
Кузнецов. Ах, понимаю. Вы хотите сказать, что вам надоело быть эмигрантом.
Ошивенский. Мне надоела проклятая жизнь, которую я здесь веду. Мне надоело вечное безденежье, берлинские задние дворы, гнусное харканье чужого языка, эта мебель, эти газеты, вся эта труха эмигрантской жизни. Я – бывший помещик. Меня разорили на первых порах. Но я хочу, чтоб вы поняли: мне не нужны мои земли. Мне нужна русская земля. И если мне предложили бы ступить на нее только для того, чтобы самому в ней выкопать себе могилу, – я бы согласился.
Кузнецов. Давайте все это просто, без метафор. Вы, значит, желали бы приехать в Триэсэр, сиречь Россию?
Ошивенский. Да. Я знаю, что вы коммунист, – поэтому и могу быть с вами откровенен. Я отказываюсь от эмигрантской ф<а>наберии. Я признаю Советскую власть. Я прошу у вас протекции.
Кузнецов. Вы это все всерьез говорите?
Ошивенский. Сейчас такое время… Я не склонен шутить. Мне кажется, что если вы мне окажете протекцию, меня простят, дадут паспорт, впустят в Россию…
Кузнецов. Раньше всего отучитесь говорить «Россия». Это называется иначе. Затем должен вам вот что объявить: таких, как вы, Советская власть не прощает. Вполне верю, что вам хочется домой. Но вот дальше начинается ерунда. От вас на тысячу с лишком верст пахнет старым режимом. Может быть, это и не ваша вина, но это так.
