– Егор… разве вам это можно? Привязываться к живым?

Улыбка стерлась с лица Егора. Он прищурился – совсем как Иверия, и кивнул на темляк:

– А вам – к мертвым?

Вот ведь, растет юный император. Петр вздохнул:

– Вы правы, не мое это дело – вам указывать. Простите, пресветлый князь.

Пресветлый князь засопел, нахохлился, снова стал Егорушкой.

– И вы меня простите, Петр Михайлович. Знаю, что нельзя. Скроюсь от него. Вот окончит свой лицей – уплыву, буду издалека присматривать. – Его лицо вновь стало жестким, обидные слезы серебрили глаза. – Но только до смерти. А как умрет, уговорю государыню сюда его забрать. Нечего ему в мертвом царстве делать.

Петр с горечью прикрыл глаза ладонью.

– Как и Сашке…

– Александре Михайловне? Да откуда бы ей попасть к Кощею?

– И все же она там, сраженная мертвой сталью.

– Мертвой сталью? – повторил Егор, хмурясь. – Вы, должно быть, ошиблись. По мирному договору Кощею разрешено забирать лишь павших от оружия. А Александра Михайловна, вы сказали, и вовсе еще живая.

– Все так, но я сам видел черных всадников и как они орудовали своими саблями…

– Орудовали саблями?! – Егор подскочил и принялся вышагивать по крыше, не обращая внимание на Мушку, которая, почувствовав его расстройство, стала тявкать и путаться под ногами. – Это… это предательство! – кипятился он и в возмущении топорщил тонкие жабры под челюстью. – Нарушение мирного договора! Забрать себе невинную душу – да еще живую! Это… это подлость! Поднимайтесь, Петр Михайлович, поднимайтесь, мы сейчас же идем к императрице. Александру Михайловну следует немедленно спасти из мертвого плена!

– Постойте, Егор, – сказал Петр, пытаясь успокоить его негодование. – Я, как и вы, мечтал бы спасти Сашу, но это невозможно. «Сраженный мертвой сталью не воротится к живым», – так сказала императрица.

Егор немедленно остановился.

– Государыня… знает? – спросил он неверящим тоном.

– Я рассказал ей то же, что и вам.

– И что она?

– Сказала, что за спасение Саши пришлось бы заплатить слишком высокую цену – Потусторонней России, а как следствие, и Живой.

Егор посмотрел на него большими блестящими глазами.

– И что же вы, – спросил он совсем тихо, – отступили? Сдались?

Петр поднялся. Стало трудно дышать, он схватился было за ворот рубашки, но нащупал темляк и отдернул руку, словно обжегшись. Слова все не находились.

– Егор…

– Вот, значит, как…

Егор повернулся к лестнице. Его стремительные оскорбленные шаги загрохотали по железным ступеням. Петр кинулся было следом, но Мушка встала перед ним, заграждая путь, и глухо зарычала. Она трижды резко гавкнула, предупреждая не соваться, и спрыгнула за хозяином.

Петр, словно придавленный морским гигантом, рухнул на парапет. По щекам текли слезы.

«Разве можно забыть о своей плоти и крови?» – «Ради победы? Сами ответьте»… Там, в кабинете императрицы, казалось, Петр знает, как правильно ответить, но сейчас вместо дворцового великолепия перед глазами стоял летний пруд, шумела старая ива, вокруг пахло клевером, а на поверхность воды бесшумно все падали и падали молодые листья.

Петр еще долго сидел на крыше дворца, блуждая невидящим взглядом по расписанной вспышками темноте, пока рассвет не забрезжил золотым и янтарным, словно край кружевного блинчика, сбрызнутый медом. Тогда он спустился к себе и, макнувшись в стремительный, лишенный сновидений сон, проснулся от грозного стука в дверь.

– Именем государыни-императрицы имею приказ арестовать князя Петра Михайловича Волконского до дальнейших распоряжений, – отчеканил голос за дверью.

В полном ошеломлении накинув рубаху, Петр открыл дверь. Перед ним стоял с извиняющимся выражением на морде Елисей. В одной лапе он держал починенный Петров мундир, а в другой – кандалы.

Не так Александра представляла себе посмертие.

Порой они с Петром, лежа летней ночью в стоге разворошенного клеверного сена и глядя в густо-звездную темноту, спорили, что ждет там, за чертой, отделяющей душу от тела («Ангел?» – «Да ну, Сандра, какой ангел? Ты читала Гербера, что я давал?»), но никогда, ни в каких фантазиях не смогла бы она предсказать, что здесь будет так мерзко и мерзло, зудяще-комарино, воронье-визгливо, и так тошнотворно будет пахнуть окопной лихорадкой. Разве не полагается умирающему увидеть напоследок хотя бы чистое небо? Осознать, глядя в бездонную синь, что люди ничтожно малы, а суета их бессмысленна, и через это утешиться? Разве не пристало в этот момент отмести все бренное и начать думать о вечном?

Но нет, низкие прижизненные терзания не оставляют и сейчас. И муки причиняет отчего-то даже не смерть, а несбывшиеся чаяния. Оттого ли это, что сами чаяния были изначально порочны?

Однажды они сидели с Петром в любимом месте, у пруда под старой ивой, и Александра сказала, глядя, как одни листья падают незаметно, а другие – запуская круги на воде, что сама мечтает упасть так, чтобы пошли настоящие волны, чтобы почувствовал весь пруд, чтобы всколыхнулись водоросли и в страхе разбежались водомерки. А Петр ответил, что все это наивные мечты, потому что падать приходится не в спокойный пруд, а в бурлящую стремнину, которая сминает листья и несет их течением, топит или выплевывает рваными на сушу, и в подобном диком потоке оставить круги совершенно невозможно, это иллюзия или самомнение, которое еще не обтесалось о подводные камни. Александра тогда слушала, а сама думала – легко ему рассуждать, у него впереди военная карьера, битвы, подвиги и награды, а ей что?

Нет-нет, она не желает упасть никому не слышной и никем не замеченной, нет уж, она сделает все, чтобы разворошить пруд своими кругами!

Так она решила в тот день – и после всю жизнь приближала мечту, принимая любые наказания на пути к ней. Высиживала запертая в комнате за ночные побеги на Делире, выдерживала удары вицей по рукам за тайные упражнения с саблей, выслушивала обвинения в недостойных, химерических мыслях, вызубривала наставления о кротости и покорности, а внутри при этом мечтала лишь о свободе. А теперь оказывается – зря? Порой ночами, вертясь в душной комнате, она только и спасалась, во всех деталях представляя сцену своего триумфа. Ведь отчего бы этому не случиться, если, как шептались гусары, в армии под именем поручика Александрова уже служила девица, да что там, она даже получила благословение и Святого Георгия из рук самого императора! В грезах Александра много раз представляла, как и к ней, одетой в мундир вместо ненавистного платья, во время парада подходит император… нет, даже лучше Петр по высшему императорскому приказу! – и вручает заветный крест за спасение жизни государя и всего отечества. И на лице брата при этом непременно проступает раскаяние, и он скупо плачет, ведь ежели бы он удерживал ее, как и хотел, в деревне, то война была бы проиграна, а Бонапарте жег бы сейчас и грабил Москву. И Александра добродушно простила бы его, взяв разве что обещание пересказать эти же слова маменьке, а также отвезти ей в подарок отбитую у французов кашемировую шаль и шелковый зонтик, в ответ на что маменька прислала бы ей письмо, испрашивая прощения за все горькие слова, за холодность и принуждение и признавая ее своей дочерью, пусть не по крови, а по гордости за подвиг.

Александра столь часто представляла эту драматичную сцену, с каждым разом раскрашивая большей яркостью и деталями, что со временем перестала в ней сомневаться. И теперь, лежа в рыхлой осклизлой грязи, дрожала от осознания, что всему этому не суждено сбыться: вот же она, упала, а пруд не пошел даже рябью.

А может, все сон? Ложная атака, черные всадники, умирающий эскадрон?

Нет, не сон, слишком по-настоящему горячие капли дождя били по лицу и короткая трава резала пальцы. Приходилось признать: Александра, как и пророчила маменька, за дерзость и ослушание попала в ад, и вскорости ей предстоит ответить за свои прегрешения – за обман, за побег, за кражу, а строже всего за то, что осмелилась мечтать против судьбы, предназначенной свыше.