— А, так вы проснулись уже, — сказал Аллаверди. — А мы думали, спите.
— Если думали, что сплю, почему же так громко разговаривали? — сделал замечание третий.
— Простите, вы правы, — согласился Хафиз. — Атаганын джаны, валлах, совершенно правы.
— Меня зовут Мирали-муаллим. — Третий помолчал секунду и добавил: — Мирали Сеидов. Я работаю в Академии наук. А как зовут вас?
Хафиз и Аллаверди представились. Выяснилось, что Хафиз работает в таксомоторном парке, а вот Аллаверди — редактором в одном из издательств.
— Когда меня привезли, вы спали, — спокойно сказал третий. — Давно вы здесь?
— Пожалуй, недели две. Меня с Хафизом положили практически одновременно и выпишут, видно, тоже вместе, — широко улыбнулся Аллаверди. — Уже надоело, да и лечение подходит к концу. Лекарства и дома можно принимать.
— А у меня давление, — пожаловался третий, Мирали-муаллим. — Случается, за двести зашкаливает. Ужасно. Как схватит за шею, так и жмёт, того гляди, голову сорвёт. А этот вон товарищ, он кто? — Похоже, третий спросил обо мне. — Видно, состояние у него тяжёлое, всё время стонет, бредит.
— Кажется, горский еврей. Привезли часа два назад. За два дня с этой койки четверо ушли на тот свет. Все армяне, все избиты, жутким образом изувечены. Одного звали Володя, фамилия Саркисян, другой Михаил Саруханян, ещё один совсем старик, еле-еле душа в теле, глаз у него вышибли, звали его Галустом, по фамилии Налбандян. Ещё один был Пётр Налбандян. Имена у меня записаны, надо бы ребятам отдать.
— Ты посмотри, слово «налбанд» и то у нас украли, — хохотнул Хафиз. — Интересно, чем их кололи, что через пару часов — готов, отдал концы? Атаганы джаны, главврачу Джангиру Гусейнову надо бы дать звание национального героя. Точно вам говорю.
— Мы думали этот тоже ноги протянул, — засмеялся Аллаверди. — Ан нет, дышит.
— Ну, раз дышит, может, ещё не помер, — сострил Хафиз и сам загоготал над своей остротой. — Видно, здорово ему накостыляли.
На минутку все умолкли. Тех двоих я не видел, а вот Аллаверди стоял прямо напротив, его я разглядел. Губастый, с мохнатыми бровями, мутными глазами, торчащим кадыком и широкими ноздрями детина лет тридцати пяти, словно накурившийся гашиша. Жидкие волосы то и дело падали на лоб, иногда он убирал их назад. Говорил он медленно, слова точно нехотя падали из-под желтоватых прокуренных усов.
— Пойдём покурим, Хафиз, — предложил Аллаверди; по полу снова прошаркали шлёпанцы.
Увидел я и Хафиза — среднего роста, сухое, покрытое мелкими морщинами лицо и блестевшая под светом электролампочки лысина на вытянутой, как дыня, голове.
Они вышли. Настала затяжная тишина. Третий номер, должно быть, углубился в чтение, отчётливо было слышно, как он переворачивал очередную страницу.
— Йа аллахи бисмиллахи рахмани рахим[21]. Атаганы джаны, чего только не рассказывают, — вернувшись через некоторое время в палату, воодушевлённо произнёс Хафиз. — На берегу, как в сентябре восемнадцатого, суматоха, всё перемешалось, родители детей не находят, брат сестру, жена мужа. У кого не нашлось денег пробраться на пароход, ополоумев, кидаются за ним вплавь по морю, потом идут ко дну. Армян поджигают и с верхних этажей швыряют вниз, убитых спешно собирают по дворам и улицам и вывозят на самосвалах, а у Сабунчинского вокзала, говорят, жарят шашлык из молодых армянок и пируют.
— А ты, Хафиз, ел шашлык из хорошенькой девицы? — смеясь в усы, спросил Аллаверди.
— Чего не ел, того не ел, — помотал головой Хафиз и двинулся к своей койке. — Занятно, каков он на вкус, — уже оттуда послышался его голос. — Атаганы джаны, ни из армянок, ни из свинины шашлыка не пробовал. — Он хохотнул. — Этого им ещё мало, надо их под корень истребить. Ну, может, оставить одного, чтобы в музее выставить, как говаривал кайзер Вильгельм.
— Позвонил я брату, — сказал Аллаверди. — Так он говорит, мемориал двадцати шести комиссарам в пыль и прах разнесли, меркуровские статуи разбили, вот уже два часа, говорит, ломают дверь армянской церкви, пока не поддаётся. Парни половчей поднялись на купол, выломали крест, влезли сверху внутрь и всё, что там было — все эти книги с крестами, иконы или что там у них, — всё вышвырнули на улицу и сожгли. Кто-то, говорят, углём на церковной стене большими такими буквами написал «Абщественни тувалет». Народ сгрудился, хохочет, аплодирует. Памятники Кирову и Ленину тоже скинули. Хотя, между прочим, отменные были памятники. Особенно памятник Кирову… Русские тоже бегут.
— Русские-то почему? — спросил Мирали-муаллим.
— Потому что понимают — с армянами покончат, придёт их черёд. Списки живущих в городе русских уже готовы. По специальному распоряжению они второй месяц не получают пенсии, в магазинах им, как и армянам, даже хлеб не продают. Так — то вот… Кому не известно, что русский — извечный враг турка? Пускай проваливают с глаз долой в свою страну, это наша земля, на своей земле жить нам и никому другому. Говорят, все стены пестрят надписями «Русские, не уезжайте, нам нужны рабы». Неплохо, да? С моим братом дверь в дверь жили русские. Я раньше у брата жил, всех их знаю. Так вот, вышибли у них дверь, вошли, хозяина как следует огрели по башке, а жену, Галину Ильиничну, и дочку Ольгу, ей двенадцать лет, очень красивенькая, пальчики оближишь, вшестером изнасиловали. У них ещё дочка есть, Марина, четыре годика, её, пока дверь выламывали, успели спрятать под диваном на кухне, ну, те и не заметили. Ещё двух — трёх русских девушек изнасиловали в разных местах, несколько семей выгнали из квартир. В центре города одного убили — Александр Гаврюшин, сорок лет. Топором зарубили, он вроде бы пытался жену и дочку защитить, которых потом двадцать человек изнасиловали. Придурок он, тот русский, чего, спрашивается, против двадцати душ попёр? Из-за этого случая среди русских, говорят, возникла паника. Говорят, в сегодняшних газетах к ним обратился Бахтияр Вагабзаде — дескать, не уезжайте.
— И зря, — весело отозвался с места Хафиз. — Пускай катятся, ещё лучше. Дома-то и имущество нам останутся.
— Забыл сказать. У русских и зарубежных журналистов отнимают и разбивают фотоаппараты и видеокамеры. Вот это правильно. Не то пойдёт гулять по миру всякое враньё про нас. Ах да, — от души рассмеялся Аллаверди. — В Кировабаде снесли памятник маршалу Баграмяну, а памятник Шаумяну здесь повалили, на его место собаку привязали.
— Молодцы! — обрадовался Хафиз. — Получай, чрезвычайный комиссар по делам Кавказа, жри. Валлах, этого ещё мало. Мемориал двадцати шести комиссаров надо снести, надо с землёй сровнять и сказать — нету, не убивали, все восемь комиссаров-армян удрали в Индию.
— В Кировабаде из дома инвалидов вытащили двенадцать армян — одиннадцать баб и мужика — да и похоронили заживо километрах в сорока от города. На берегу Куры. Шестерых таким же манером у Аджикенда схоронили. Ещё говорят, что с вертолёта видели — в окрестностях Ханлара висельники на деревьях.
— Ай, молодцы, ай, здорово, — снова воодушевился и обрадовался Хафиз. — Надо б армянские кладбища разрушить, чтобы духу их тут не было. Правительство наше наверняка этим займётся.
— А что они себе думали! Подсчитано, в одном только Баку и окрестностях девяносто две тысячи домов и квартир освободятся, — сказал Аллаверди. — Каждой азербайджанской семье из Армении по три квартиры. Пускай живут и кайфуют в армянских домах. Хватит, отмучились под их властью. Профессор Вагиф Арзуманов разрушил стену, влез к соседям-армянам и вытурил их на улицу.
— Атаганы джаны, пора домой, мне тоже квартира нужна, — воскликнул Хафиз. — Сегодня же выпишусь. Горсовет принял специальное постановление — занимать жильё армян. Пойду приберу к рукам какой-никакой домишко.
— Послушай забавную историю, Хафиз. На втором этаже девятнадцать армян, женщины, мужчины, избитые, человеческий облик утратившие, набились в шестую палату. Ну-ка вообрази, девятнадцать человек, обезображенных, израненных, в пяти- или шестиместной палате. Настоящая душегубка, помощи никакой, совершенно никакой, наоборот, азербайджанцы, врачи и больные, приходят с разных этажей, поносят их последними словами и лупят почём зря. Два мужика и бабка восьмидесяти лет этой ночью концы отдали. Должно быть, от духоты или от жажды.
