И вот началась война. Перикл не мог не сознавать, что в его преобразовательных планах наступает, в лучшем случае, долгий перерыв. Пришла пора подвести итог всему сделанному, и он подводит этот итог в эпитафии, произнесенном в конце 431 или начале 430 года. И хотя тон его речи олимпийски величав, хотя развернутая им панорама прекрасна и безмятежно ясна, читателю Фукидида ясно, что игра проиграна и похвала демократическим Афинам — либо обман, либо самообман. Об объективных причинах поражения, из которых основною было несоответствие полисных задач и идеалов великодержавной политике, выше говорилось достаточно. Но трудно сомневаться и в том, что сам Перикл понимал всю ненадежность корабля, которым он правил без малого тридцать лет, перед надвинувшеюся бурей. Он не смог воспитать сограждан, не то чтобы не успел, но именно не смог и не мог. Он, всеобщий благодетель и кормилец, бескорыстный, честнейший, неподкупный, пользовавшийся неограниченным влиянием в народе и проводивший свою линию в согласии с общими интересами, прямо и неуклонно — таковы, по крайней мере, свидетельства древних авторов, от Фукидида и дальше, — за год до начала войны убедился, что положение его так же непрочно, как сорок лет назад, и что вся постройка, возведенная с таким трудом, может рухнуть в один миг. Враги (то ли сторонники олигархии, то ли завистливые соперники из числа демократов, то ли те и другие вместе) пустили пробный шар, натравив просвещенных господ афинян на ближайших к Периклу людей — скульптора Фидия, философа Анаксагора, супругу Перикла Аспасию. И просвещенные сограждане оказались темной толпой, суеверной, злобной, скорой на расправу. Говорят, что Фидий крал золото, из которого делал статую Афины для Парфенона? В тюрьму его! Ах, не крал? Все равно в тюрьму! Как он смел изобразить на щите богини самого себя и Перикла, сражающихся с амазонками! И Фидия упрятали под замок и втихомолку отравили, да еще свалили вину на Перикла: он, дескать, хотел избавиться от соучастника своих преступлений.
Аспасию обвинили в безбожии и ... в сводничестве. Обвинению в безбожии тут же придали более общий характер: было внесено предложение, чтобы неверующие в богов и изобретающие всяческие новые учения насчет небесных тел привлекались к суду как государственные преступники. Это метили в Анаксагора, учителя Перикла, а косвенно — и в ученика. Аспасию Перикл отстоял; он защищал ее сам и буквально вымолил ей пощаду, пролив перед судьями море слез. Анаксагора же он тайком выслал из Афин, боясь, что не сумеет его спасти.
В первые же месяцы боевых действий афиняне принялись корить и поносить Перикла. На него нападали и за то, что он начал войну, и за то, что ведет ее слишком вяло, и за то, что допустил неприятеля вторгнуться в Аттику. Раздражением обывателей пользовались и правые и левые, в частности Клеон, уже тогда мечтавший столкнуть Перикла и занять его место. Пока не вспыхнула эпидемия, врагам не удалось сколько-ни-будь серьезно ослабить позицию старого вождя. Мор, однако же, озлобил афинян настолько, что они лишили Перикла звания стратега и оштрафовали его на громадную сумму, признав единственным виновником всех своих горестей. Впрочем, опала длилась недолго. Толпа скоро убедилась, что другого Перикла в Афинах нет, и просила его снова принять на себя управление всеми делами.
К этому времени эпидемия унесла большую часть родни и друзей Перикла, которые были ему важными помощниками в государственных делах, но он сохранял твердость духа, и никто не видел его плачущим на похоронах. Лишь смерть второго и последнего из законных сыновей сломила его: „...возлагая на умершего венок, он не устоял против горя — разразился рыданиями, залился слезами; ничего подобного с ним не случалось во всю жизнь“. Так сообщает Плутарх, забывая, что сам же чуть раньше говорил об обильных слезах Перикла во время суда над Аспасией. Так или иначе, но у Перикла остался только незаконный сын, родившийся не от афинской гражданки, а от милетянки Аспасии, и, едва вступивши вновь в должность стратега, „он потребовал отмены закона о побочных детях, который сам когда-то внес, — иначе... прекратились бы совершенно и род его, и имя“. На основании этого закона (он упоминался немного выше) лишилось прав гражданства и было продано в рабство около пяти тысяч афинян, и, хотя казалось странным, „что закон, применявшийся со всею строгостью против стольких лиц, будет отменен как раз по отношению к тому, кто его издал, несчастье Перикла смягчило афинян: они полагали, что он терпит наказание за прежнюю гордость и само-дозольство“.
Действительно, и по этому случаю и по многим иным Перикл имел повод в последний год жизни (он умер в сентябре 429 года) пересмотреть и оценить заново различные детали своей политической биографии, задуматься о том, что ждет Афины, когда его не станет и начнется неизбежная борьба за власть. И в мыслях у него могло быть что угодно, только не довольство собою и не уверенность в будущем, которыми сияет эпитафий, вложенный в его уста Фукидидом. Как у Перикла не нашлось продолжателя и преемника, так у Перикловых Афин не было будущего. И для Древней Греции, и для времен более поздних они остались чем-то раз и навсегда завершенным, замкнутым в себе, минувшим.
Сократ, этот анти-Перикл во всем, в большом и малом, в главном и в частностях, был недоволен собой и другими всю жизнь — и умер спокойно и счастливо, в сознании правильно прожитой и правильно оконченной жизни. И хотя он не написал ни строки, хотя школа Сократа невозможна, потому что главным было индивидуальное воздействие учителя на индивидуальность ученика, эффект непосредственного присутствия учителя, все же кончина его — это начало; это рождение нового жизнеощущения, новой культурной традиции, новой шкалы ценностей, живших века и по сей день не изжитых.
Сократ появился на свет примерно через двадцать лет после Перикла, около 470 года. Происхождения он был незнатного, систематического образования у кого-нибудь среди известных ученых или мудрецов не получил, чем занимался в молодые годы, добывая себе пропитание, — неясно, вероятнее всего — ничем определенным, так же, как в старости. Он был постоянно беден, но никогда от этого не страдал, потому что никогда и ни в чем не ощущал нужды. Круглый год он ходил в одном плаще (без хитона) и босой и голод переносил с такою же легкостью, как холод. Но в этом не было ни нарочитого аскетизма, ни демонстративного подражания спартанской суровости нравов. „Когда всего бывало вдоволь, он один бывал способен всем наслаждаться; до выпивки он не был охотник, но уж когда его принуждали пить, оставлял всех позади, и, что самое удивительное, никто никогда не видел Сократа пьяным“ (Платон „Пир“).
Он был патриотом Афин, но любил свой город совсем не так, как Перикл, — не блеск его, и не славу, и не мощь, но людей, которые его составляли, которых он, Сократ, знал, чуть не всех до последнего, испытывать и исследовать души которых было для него и „несказанным блаженством“, и „божьим велением“. Впрочем, бился за родной город он не хуже других, трижды на протяжении Пелопоннесской войны бывал в далеких походах (в том числе под Амфиполем, где так неудачно командовал Фукидид), обнаружил храбрость в сражении, хладнокровие во время всеобщего бегства.
Нонконформизм Сократа, противопоставленность традиционному стереотипу, наследственному комплексу представлений и понятий начинается в нем с внешности. Он был некрасив, более того — безобразен: плешивый, курносый, толстобрюхий, с маленькими глазками и мясистыми губами — настоящий силен, как называет его Алкивиад в Платоновом диалоге „Пир“, имея в виду полые изображения уродливого старика, воспитателя и наставника Диониса. „Если отворить такого силена, то внутри оказываются изваяния богов“. Так и Сократ: „если его раскрыть, сколько рассудительности... найдете вы у него внутри!“ Но уже это само по себе есть вызов калокагатии и разрыв с нею: „доброе“ нутро не требует прекрасной оболочки. „Да будет вам известно, — продолжает Алкивиад, — что ему совершенно безразлично, красив человек или нет (вы даже не представляете себе, до какой степени это ему безразлично!), богат ли, обладает ли каким-либо иным преимуществом, которое превозносит толпа“. А ведь все знали, что Сократ любит красивых юношей, восхищается ими, ищет их общества. Но внешняя привлекательность была для него лишь намеком на истинную прелесть, прелесть души, призывом, побуждающим к поискам истинного.
