Кирпич в человеческой цивилизации все равно как растительная или животная клетка в природе. Природа, как известно, не терпит однообразия и стандарта, но всё ее умопомрачительное разнообразие основано на более или менее стандартном исходном материале – на клетке.
Точно так же – что может быть стандартнее и тупее обыкновенного кирпича? Но возникают на земле разнообразные храмы и дворцы, церковные ограды и каланчи, фабричные корпуса и часовенки, жилые дома и вокзалы. Сооружения то пластаются по земле, то струятся ввысь, то повисают в воздухе, легкие и веселые, как цветы, то нависают мрачными глыбами, и все это сделано из маленьких, более или менее одинаковых кирпичей.
Вспоминаю разговор о кирпиче с одним из очередных председателей колхоза в нашем селе. Председатель этот лелеял мечту разрушить церковь, стоящую посередине села.
– Какой кор-ровник из этого кирпича отгрохать можно! Еще и на свинарник останется, хотя бы на столбы. Эх!..
– Но вы прикиньте, – увещевал я, – намного ли получится дешевле. Ведь разобрать церковь – тоже денег стоит. Не проще ли привезти готовый кирпич?
– Где же его возьмешь?
– Кирпич?
– Ну да. В Ставрове был кирпичный завод – закрыли… Да и все равно их кирпич никуда не годился. Под дождем размокает – разве это кирпич?! Весь искореженный, горбатый какой-то, а об коленку ударишь, разваливается на куски. А то слоями пойдет, как все равно пирог. А бывалошный-то, я знаю, кувалдой не разобьешь. Кремень, хоть огонь высекай. И был он дешевле леса: глина да вода. Ну, песок еще. Я вижу, в вашей стороне (председатель этот, как и все его предшественники и преемники впоследствии, был прислан откуда-то из города) любили кирпичные-то дома. Возьмите Ставрово, Ярмонино, Рождествено, Ельтесуново, Черкутино – сколько там кирпичных домов! И стоят до сих пор, ничего им не делается.
– Около Ундола как будто есть кирпичный завод?
– Дерьмо. Немного разве получше ставровского. И потом едут туда все колхозы района. Неделю в очереди простоишь. Вот за Владимиром, правда, завод силикатного кирпича. Серый такой кирпич, наверно, знаете. Теперь все дома серые.
– Неужели за кирпичом во Владимир и даже за Владимир ездить?
– Вот я и говорю – церковь бы разобрать…
– На Украине или где-нибудь в северном Казахстане, если захотят в деревне дом сложить, строительный материал заготавливают на месте. Правда, не кирпич, а саман. Но тоже нужно и месить, и лепить, и сушить. Я думаю даже, что саманный кирпич делать труднее, чем обыкновенный из глины.
– Это вы к чему?..
– К тому, что разве не мог бы колхоз наладить свое кирпичное производство? Сначала на свои нужды, потом – чтобы оправдать расходы, а потом… Потом и прибыль, думаю, – не беда.
– Какая беда! Очень даже бы хорошо.
– В чем же дело?
– Не знаю, только не встречал я нигде ни одного колхозного кирпичного завода. Может, где-нибудь и есть, а в наших местах – не встречал.
– А знаете ли вы, что в Алепине еще сравнительно недавно был свой кирпичный завод?
– Мало ли что было недавно, – без воодушевления встретил мое сообщение председатель, – вон, рассказывают, недавно на Колокше – а велика ли река, – двенадцать мельниц вертелось. Каскад! А теперь, если понадобится мешок муки намолоть, – ни одной мельницы, кроме как в областном центре… так неужели в Алепине был свой кирпичный завод? Где же стоял?
– Как пойдешь через Глафирин прогон к реке, как усадьбы кончатся, а гора еще не началась, ну… сразу за теперешней школой, полевее ее, за двухквартирным финским домом… Раньше ведь там ни школы, ни дома этого, ничего не было… Ну и знаете, наверное, там такая обширная яма вроде карьера, только неглубокого, метра полтора глубиной… и все теперь уж зеленой травкой заросло… даже и не заметишь… Подумаешь – почему-то земля немного просела, а это и был завод.
Запах воска и запах свежей размешанной глины – вот два запаха, которые явственно вплетаются в запахи моего детства: соломы, меда, малины, печного дымка (пока несут через кухню головешку, чтобы выбросить ее на снег, начадит на весь дом), разводимого самовара (опять же – чадок), парного молока, лошади (вообще двора), жасмина и сирени (росли перед домом), ночной фиалки и ландышей (любили сестры и держали у себя в девичьей), горячей лепешки, теплых хлебов, постного (льняного) масла, ржаного зерна, нафталина (играя в прятки, забирались в обширный гардероб и сидели там среди висящих одежд), овчины, яблок, дымаря, лесной теплинки, земляники, молодых маслянок, летнего дождя (запах, в сущности, земли и крапивы), керосина (в лампах) … да мало ли!
Острый заступ под давлением ноги в сапоге легко входил в землю и отваливал пласт. Глина отрезалась жирными, лоснящимися ломтями. Удивительно, что не выступали на срезе прозрачные капли, как это бывает, если разрезать свежий и жирный сыр; глина была темно-красная, яркая, тяжелая и прохладная, если приложить свежим срезом к щеке.
По дощатой дорожке (в ширину одной доски) глину в тачке везли к большому, но мелкому деревянному ящику, где и размешивали вместе с чистым речным песком, поливая водой. Вода держалась в маленьком прудике, который наполнялся с весны, кое-как подкреплялся летом дождями, а к осени едва ли не пересыхал. Впрочем, тут опять начинались дожди. Не пересыхать в летнюю жару ему помогали дремучая старая ветла, распространявшая над водой свою непроницаемую для солнца крону. Тени от ветлы хватало, чтобы накрыть весь прудик. С весны он кишмя кишел головастиками, а летом, естественно, лягушками. (Теперь эта впадинка заполняется водой во время таяния снега, но очень быстро пересыхает, потому что ветлы уже нет.) Возможно, углубляли ее каждый год хоть немного, поддерживали: без воды не сделаешь кирпича.
Ондрей Иваныч работал. Сам весь в глине (к черной бороде пристали яркие красные комочки), и станок у него – весь в глине! Немудреный станок, похожий на обыкновенный стол, а принцип работы… По такому же принципу действовали мороженщицы до войны: положит вафлю на дно мелкого цилиндра, наполнит цилиндр мороженым, сверху еще одну вафлю, потом нажмет на стержень, и мороженое поднимается, как бы выскакивает из своего гнезда – бери и ешь.
Только здесь углубление в станке было не круглое, а прямоугольное, по размерам будущего кирпича. Вместо вафли Ондрей Иваныч клал на дно углубления тонкую, но прочную железку, тоже по размеру кирпича, на железку набивал в гнездо глину нужного замеса, а потом сверху уберет лишнюю глину, пригладит ее деревянной гладилкой, нажмет ногой на педаль – и кирпич вместе с железкой поднимается из гнезда. Тогда Ондрей Иваныч его снимает и бережно поставит на ребро на ровную доску. Кирпич сделан. Остается ему обвянуть в тени под навесом, на легком продувном ветерке, а уж потом закалиться, обжечься в специальной печи.
Пока кирпич просыхает на ветерке, можно подкрасться, изловчиться и отпечатать на нем свою ладошку. Где, в каких селеньях, в каких домах, в фундаментах этих домов или печных трубах сохранился хоть один отпечаток моей ладошки?
Обжигную печь растопляли не часто, может быть, два или три раза за лето: пока там Ондрей Иваныч наделает необходимое количество кирпичей, чтобы зарядить печь. Помещалось в нее… не знаю, сколько, и спросить теперь не у кого, но полагаю, что несколько тысяч штук. Впрочем, кирпич считали и продавали на сотни. Говорили: «пятнадцать сот», а не полторы тысячи. Ондрей Иваныч залезал внутрь печи, ему подавали туда сырые кирпичи, и он их укладывал там нужным образом, постепенно заполняя все обширное пространство печи. Снаружи печь напоминала небольшой дом, вернее сказать, амбар. Она была покрыта конусной крышей из дранки, но самый верх конуса оставался открытым, а над этим отверстием как бы висел конус поменьше, в виде колпака, что ли. Дым, выходя из отверстия, накапливался, клубился над колпачком и выползал из-под его краев на все четыре стороны. Внизу печь имела несколько низких сводчатых топок, которые набивали сухими дровами. Все волновались, хлопотали около печки – и Ондрей Иваныч, и дед, и отец: как видно, обжиг кирпича был важной операцией, он мог быть удачным или менее удачным, от него зависело, как теперь сказали бы, качество готовой продукции.
