– Для того, чтобы забрать моего ребенка, тебе придется убить меня, понял? – кричу и тут же вздрагиваю, когда он щелкает затвором пистолета.

– Не вопрос. С тобой слишком много сложностей, а подрочить я себе и сам смогу, – он направляет пистолет прямо мне в голову. Решение приходит моментально.

– Со мной не будет сложностей. Но можно вопрос?

– Только один? Теряешь хватку, – убирает он пистолет.

– Только один. Надолго все это?

– Пара тройка месяцев, потом вернешься в свою красивую жизнь. Вставай, пошли, – помогает он мне подняться. Всего три месяца. Я переживу. Я сильная.

Я уже ненавижу лес! Эти бесконечные деревья. Они мелькают и мелькают.

Бесконечные кусты. Так и наровят зацепиться за слинг.

Солнце нещадно палит сверху. Издевается… Последние капли жидности забирает из организма.

То и дело запинаюсь, сбиваясь с шага.

А этот придурок не снижает темпа.

Периодически дергает за веревку, которая и так натирает мое нежное запястье.

Мне уже даже жаль, что я не какая-нибудь изнеженная принцесса, которая просто села бы и разревелась.

Я давно уже поняла, что слезы никогда никому не помогали. Что слезы могут разжалобить разве что женщину. Или слабого мужика. А этот бандит какой угодно, только не слабый. Мощный. Высокий. С огромными ручищами.

Схватит за горло и сдавит на секунду!

Все время назад смотрю, все время тру веревку на запястье, пытаясь вытащить руку. Он так шагает вперед, словно забыл о нас. Бросаю взгляд на Юрку. Хорошо ему. Спит, в ус не дует.

Свежий воздух, постоянная качка у моей груди. Груди, что начинает дико поднывать от прибывающего молока. Потому что что? Потому что после родов надо лежать!

Мне просто хочется поспать!

Уже где угодно!

– Все! – дергаю на себя веревку. Бандит тут же тормозит. – Я не могу больше! Мне надо попробовать сходить в туалет. Мне надо помыться! Мне надо элементарно поспать!

Кажется, истерика подступает. Сжимаю губы и сглатываю в ожидании его реакции.

– Осталось метров сто до родника. Надо дойти, там привал делаем. Отдохнем.

Помоемся.

И почему в этой фразе мне мерещится скрытый самый неприличный подтекст?

Еще сто метров, да. Они кажутся бесконечными.

Мы все идем и идем.

И уже не нужен родник.

Хочется упасть там, где мои ноги меня еще кое-как держат. И очень вовремя начинает орать Юрка. Никогда еще плач ребенка меня так не радовал.

– Все, дальше нельзя! Плачет, есть хочет!

– Еще немного.

– Но он плачет!

– Ему полезно, легкие будут крепче. Давай, шевели ногами, там нормально будет.

Нормально будет.

Даже страшно представить, что только что сбежавший преступник подразумевает под этим словом. Что для меня – нормально?

Это когда отель не пять звезд, а три, и двери можно выбить.

Нормально, когда не стала вечером убираться в комнате и развалилась среди раскиданных вещей. Нормально, когда боль от тренировок в тренажерном зале такая адская, что ноги горят огнем. Нормально, когда в любимой кофейне новый бариста, и кофе холодный.

Нормально, когда звонишь любимому человеку и говоришь, что заболела, а он просто говорит: «Выздоравливай».

Нормально, когда он сам болеет, ты мчишь к нему, варишь суп и заставляешь принимать лекарства. Это все для меня нормально!

Но точно не нормально спустя несколько часов после родов плестись неизвестно куда под дулом пистолета под аккомпанемент орущего младенца.

– Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ!

– А больше и не надо. Пришли! – он указывает на довольно быстрый порог с родниковой водой, а я за ором Юрки даже не услышала шум воды. Выдыхаю, валюсь прямо там, где стояла, и со слезами смотрю на стремительно падающую воду.

– Мы ближе к Питеру поехали?

– Все тебе скажи, – садится он рядом со мной, дергает за запястье, осматривая стертую в кровь кожу. – Да ты мазохистка, смотрю. На что ты рассчитывала?

– На что угодно.

Он хмыкает, убирает веревку на другое запястье, а это обворачивает бинтом из рюкзака, обрабатывая какой-то дрянью. Отрезает ножом бинт и отходит от меня. Быстрее достаю грудь, прикладывая к губам сына. Мну ее.

– Ну, что ты не берешь? Ну, давай, маленький.

– Держи сосок во рту. Должен взять, – подает бандит голос, копаясь в своем рюкзаке, а я вздыхаю, подчиняюсь. Или уже от отчаянья. И удача! Малыш втягивает первые несколько капель, а мне становится щекотно, тянет улыбаться… Наваливается удушающая усталость.... Веки тяжелееют, словно кто – то подсунул снотворного.

Я просто ложусь на мягкую траву, укладывая малыша рядом, и закрываю глаза… Как же хочется спать!

Открывать глаза – вот совсем не хочется. Голова тяжелая. В какой-то момент кажется, что я во дворе родительского дома. Но потом последний день проносится в моей голове молнией. Я тут же открываю глаза и как ошалевшая кричу.

– Юра!

– Что ты орешь? Рядом спит, – врывается в сознание голос, я тут же поворачиваю голову. Рядом в импровизированной люльке из курток спит мой сынок. Господи, какой же он красивый-то! И почему так далеко? И не издает ни звука?

– Ты передвигал его?

– Так ты его своими титьками чуть не задушила.

Я тут же морщусь от тяжести, которую представляют эти самые «титьки». Наверное, просить быть повежливее – глупо. Тут же склоняюсь над малышом. Легонько глажу. Подношу палец к носу. Дышит. Может, проснется, поест? Тяжело, блин. Но телу легче. Между ног больше не щиплет. Хотя ощущения не самые приятные. Не отрывая взгляда от младенца, отхожу за ближайшее дерево… Бандит ко мне спиной, без куртки и футболки, что сушатся на ветке. Сидит у ручья, набирает воду во фляжку. Значит, пойдем скоро. Надо помыться успеть.

Иду к ручью, трогаю воду. Холодная до дрожи, но выхода особо нет.

– Я могу взять Юрку и отойти вон к тем кустам, подмыться?

– Нет.

Сжимаю руки в кулаки. Хочется ответить в тон. Но я просто сделаю вид, что его тут нет. Что меня не волнует его тяжелое, липкое внимание, скользящий по телу взгляд… Пока раздеваюсь, отвечаю тем же. Замечаю повязку на боку. Так-так! Получил пулю, пока убегал или подрался за миску супа? Спрошу, а то у него у него крышу сорвет от моей идеальной после родов фигуры. Как такое вообще может нравиться? Хотя он давно женщин не видел, такому и Шрека одень в длинноволосый парик, шишка задымится.

Наступаю на мелкие камни на мелководье. Идти, вроде, можно.

Быстро забегаю в воду, ахая от холода. Кажется, словно под снег попала! Кожа покрывается толпой мурашек, волоски подымаются, но я, все равно, то и дело бросаю взгляды на спящего Юрочку. Быстро захожу по самую грудь. Разве что, дергаюсь, когда бандит внезапно поднимается во весь рост и начинает штаны свои расстегивать.

– Вам, может, в больницу надо? Рана, кажется, серьезная. Кровит, – поможет ли отвлечь? Не, ну, будет он меня насиловать?! Тут еще течение. Небольшое, но кто его знает?

– Мне помыться надо. Ты, вроде, говорила, – снимает трусы, а я отворачиваюсь. Хоть бы от холода эта его «краковская» свернулась в узелок.

– Ну, что ты, как целка, ведешь себя? Будто член никогда не видела.

– А что, если видела, должна бросаться, как голодная собака на колбасу?

Вода журчит, слышу, что моется, плещется и даже ныряет. Плохо желать человеку смерти, но вдруг его унесет? Это же не я буду виновата!

Он выныривает рядом, где я обнимаю себя руками, не сводя взгляда с люльки. Помыться бы, а я от страха вся сжимаюсь.

Рядом слышу тихий гортанный смешок.

Ему весело? Реально? А мне нет. У меня тело свело от холода. Хочу уже на берег выйти, но на плече сжимается тяжелая, неожиданно горячая, ладонь.

Дергаюсь в испуге, головой качаю.

– У меня болит все.

– Ты, вроде, обещала, что с тобой проблем не будет.

Сглатываю. А если он вот прямо сейчас надавит на меня? Утопит, и все! Блин… Вздрагиваю, когда он накрывает пальцами мой подбородок и дергает лицо на себя. Приходится посмотреть. Прямо в его заросшее темной бородой лицо. Напряженное и злое. И в глаза. Карие глубокие колодцы. И как ни цепляйся за борта, уже падаешь и тонешь в них. Кричишь, а никто не спасет. Только эхо от стен отбивается и тебя же пощечинами хлещет.