Покончив с обходом отеля и ввиду того, что близилась ночь, а пронизывающий ветер с моря усиливался, Джун высказалась в том смысле, что пришло время укрыться от непогоды. Мистер Мор согласился; проворно поднявшись по синим ступенькам, он повернулся лицом к группе и, перед тем как впустить их в гостиницу, воспользовался своим временно возвышенным положением, чтобы произнести небольшую речь:

– Друзья, – сказал он, – я вижу, что вы разочарованы тем, как обстоят дела, и понимаю ваше разочарование, очень хорошо понимаю, поскольку привычен с данным чувством существовать; при всем этом ваш приезд придает мне сил, и я сделаю все, что смогу, дабы обеспечить ваш успех. Я обшил сцену доской красного дуба толщиной в три четверти дюйма и подключил к огням рампы реостат, а занавес вычищен, заштопан и выкрашен заново. Помимо этого, я просто вне себя от счастья при мысли о том, что ознакомлюсь с вашей новой работой. Итак, я целиком и полностью в вашем распоряжении; и, хотя возможности мои ограничены, сделайте милость иметь в виду, что преданность моя вашему делу границ не имеет.

Джун приятно было это услышать, но зарыть топор войны она была еще не готова, и потому изо всех сил постаралась свое удовольствие подавить. Правда заключалась в том, что мистер Мор нравился ей в мере беспрецедентной, при ее-то жизни и опыте.

– Ну и отлично, спасибо, – сказала она ему. – О спектакле мы сможем потолковать после этого вашего супа, мы его уже заждались. Сразу приметесь просить роль в постановке или отложите на потом?

– О, конечно же, сразу, – уверенно сказал мистер Мор, придерживая входную дверь ногой и взмахом руки приглашая внутрь гостя за гостем. Пропуская мимо себя Боба, мистер Мор ему пояснил: – Я всегда рвусь принять участие в их спектаклях, и всегда они мне отказывают. Это одна из наших традиций. Но в двурукой моей юности я не избежал знакомства со сценой.

Он последовал за Бобом, и теперь вся группа остановилась в оранжерее, предшествовавшей собственно вестибюлю и сплошь заросшей самыми огромными и необузданно тропическими растениями, какие только можно вообразить. Температура и влажность были отрегулированы в соответствии с потребностями и предпочтениями растений, так что те разрослись в благоприятной среде и более чем процветали. В самом деле, они заполонили собой все замкнутое пространство; некоторые чудовища вытянулись выше семи футов, а лианы ползли прямо по потолку. На Боба это зрелище произвело очень сильное впечатление, а на Иду и Джун – не очень. Они стояли одна подле другой и невозмутимо осматривались, в то время как мистер Мор пристально следил за тем, как они держатся, в надежде расшифровать, что у них на уме.

– Что случилось с оранжереей? – спросила наконец Ида.

– Все дело в мистере Уитселле.

– И кто у нас мистер Уитселл?

– Мистер Уитселл – это мистер Уитселл. Наш единственный постоянный жилец. Всю свою трудовую жизнь он работал страховым агентом в Северной Дакоте, с восемнадцати лет и пока не вышел на пенсию в шестьдесят пять, после чего решил проехаться на запад, сделать автобусное турне по Тихоокеанскому побережью. Но путешествие автобусом по вкусу ему не пришлось, и как-то утром он приехал сюда с выражением в глазах, которое я распознал как сигнал SOS. Я сжалился над вымотанной в дороге душой и предоставил ему один из наших лучших номеров, запросив разумную цену. Это случилось несколько лет назад, и с тех пор он здесь. Сколько я смог понять, игра в страхование была ему небезынтересна, и у него имелась к ней склонность, но в глубине души он всегда верил, что есть у него и второе призвание, которое он не развил, а именно выращивание растений в теплицах. Он рассказал мне об этом весной прошлого года, и я, чувствуя сердечную склонность к этому человеку, попытался ему помочь, предоставив пространство, в котором он смог бы воплотить свои цели. В моих-то глазах оранжерея всегда была бременем и обузой. Это нечто само по себе, но зачем оно тут?

– Никак не могу согласиться с вами, мистер Мор, – сказала Джун. – Я находила это место совершенно обворожительным. – И пояснила Бобу: – Раньше в этой комнате вдоль стен стояли шезлонги. И в сумерках мы с Идой и мальчиками укладывали на них наши усталые тельца и любовались исходом дня.

– И даже иногда исход торопили, – подтвердила Ида.

– Закаты были очень эффектны, и вид их ложился бальзамом на душу, изъязвленную множеством оскорблений, полученных человеком за день, – сказала Джун. – А теперь едва разглядишь хотя бы полосочку горизонта.

Мистер Мор, огорченный критическим характером высказывания, только открывал и закрывал рот, как рыба, которую вынули из воды. Джун положила руку ему на плечо.

– Успокойтесь же. Я вполне отдаю должное тому, как это место преобразилось; но это весьма радикальные перемены, и здесь дьявольски жарко, вы не находите?

Мистер Мор не сказал, согласен он с этим или нет; он только признал, что пришло время покинуть оранжерею, и через дребезжащую, мокрую от пара стеклянную дверь в шесть филенок провел своих гостей в вестибюль. Боб, однако, не последовал за ним, задержался, так как что-то в дальнем углу оранжереи задело его внимание, и он почувствовал, что обязан остаться.

Казалось, кто-то прячется в зелени, прячется, но поглядывает на Боба. Да, несомненно, там был мужчина, и, несомненно, он прятался, и тогда Боб сказал: “Простите?” – и мужчина вышел и показался: невысокий пожилой джентльмен с белыми, аккуратно зачесанными волосами, в наряде из отглаженных брюк, крахмальной рубашки с закатанными рукавами, вязаного галстука ярко-зеленого цвета и безукоризненно белого фартука. В одной руке он держал изящную жестяную лейку, а в другой – сверкающую серебром лопатку, и в целом это был самый чистоплотный садовник, которого можно себе представить.

Боб догадался, что это мистер Уитселл, и, подумав, что садовник, чего доброго, уязвлен тем, как неосторожно отозвались об оранжерее Ида и Джун, сказал: “Мне нравятся растения”. Джентльмен прижал лопатку плоской стороной к сердцу и поклонился, а затем снова укрылся среди доисторических листьев. Не зная, что ему еще сделать или сказать в ответ на поведение этого человека, Боб покинул оранжерею и прикрыл за собой дверь.

Вестибюль, отделанный темным мореным деревом, был тускло освещен лампами в абажурах. Никаких признаков присутствия мистера Мора, Иды, Джун или собак тут не было, но за стойкой администратора виднелась половинного размера дверца, распахнутая настежь, и за ней, как показалось Бобу, слышались голоса. Он нырнул под стойку и приблизился к дверце; узнав голос Джун, почувствовал себя смелее и вошел в дверцу, а потом узким коридором, по изношенной ковровой дорожке проследовал навстречу все более внятному шуму продолжающихся дебатов.

Вступив в столовую, он увидел, что мистер Мор, Джун и Ида сидят за столом, а перед ними тарелки с дымящимся супом. Ида сосредоточенно ела, в то время как Джун слушала или притворялась, что слушает историю, которую исполнял для нее мистер Мор. Увидев Боба, она просияла и указала на пустующее место рядом с собой, а затем на тарелку супа, которая его дожидалась. Боб, учуяв запах вареной говядины, понял, что страшно проголодался, подошел, уселся и принялся есть и слушать этих немолчно, немолчно беседующих людей.

Но вот суп был съеден, и наступило время вдумчивой тишины, которая часто случается под конец сытной трапезы и которую мистер Мор в конце-то концов прервал, осведомившись у Джун и имея в виду Боба:

– Ну, и что теперь с беглецом?

– А что с ним? – отозвалась Джун.

– Что нам с ним делать? Мне показалось, вам хочется, чтобы мы предоставили ему кров.

– Я бы предложила, чтобы мы приютили его, да.

– Вы ручаетесь за него?

– Ручаюсь.

– А как же шериф? Думаю, он не останется равнодушным.

– А шериф пусть удавится на завязках своей ковбойской шляпы.

– Легко такое сказать, когда здесь нет шерифа.

– Да я выкрикну это средь бела дня прямо на ступеньках у мэрии.