– И тогда он наклонился ко мне и сказал…
– Нет-нет, позволь, я, это моя ударная реплика. Я наклонился к ней и сказал: “Ты Конни, а я Итан, и я думаю, нам нужно поговорить, потому что мы оба любим одного мужчину, и я не могу допустить, чтобы мы его так между собой делили!”
И парочка снова расхохоталась, а Бобу захотелось провалиться куда-нибудь, или чтоб провалился Итан, или Конни, или все они трое. Также ему хотелось, чтобы Итан и Конни перестали так радоваться друг другу и еще чтобы Итан отцепился наконец от ее локтя. Смех Конни угас, она пристально и испытующе взглянула на Боба.
– В чем дело, милый? – спросила она, и Боб ответил, что все в порядке, просто день выдался длинный.
Итан и Конни решили, что им троим следует пойти куда-то поужинать, и они ждали на тротуаре снаружи, пока Боб управится с закрытием библиотеки. Расставляя по местам стулья и выключая свет, он украдкой поглядывал в окно; Конни снова смеялась, и они с Итаном стояли близко друг к другу.
Боб запер дверь и пошел по дорожке к тротуару. Конни смотрела в другую сторону, но Итан поднял глаза и увидел приближающегося к ним Боба, и тогда его улыбка исчезла, а лицо смягчилось выражением озабоченности и доброты, как будто он ощутил вдруг, что Боб страдает и почему. Бобу стало мучительно стыдно, но поделиться этим не захотелось.
Безрадостная это была прогулка. Конни, которая шла между Бобом и Итаном, не взяла Боба за руку, как обычно, а шла сама по себе, от него отдельно. Не в силах вынести это, он ухватил ее за руку, но она сразу ее отобрала и спрятала в карман.
К тому времени, как они прибыли в ресторан, поведение Итана изменилось. Он не резвился больше, а почти что светски расспрашивал, какие планы у них насчет свадьбы, поедут ли они куда-нибудь на медовый месяц, будут ли у них дети и сколько. Разговор, в общем, не клеился, и Конни попыталась вернуть Итана в его нормальное русло, дразня вопросами вроде: часто ли он пристает к девушкам в автобусах? Каков его показатель успеха? Есть ли среди автобусных приставал рекордсмены? Как быть, если он, например, сел в автобус, чтобы поприставать, и обнаружил, что на борту уже имеется приставала? Должен ли он покинуть автобус, чтобы дать возможность коллеге-приставале поработать без конкуренции? Но и это направление не получило поддержки, и тогда Конни попыталась вовлечь Итана в подначки над Бобом, но Итан друга только хвалил, говорил, что Боб положительно на него влияет, и восхищался Бобом, что, по мнению Боба, указывало, что Итан говорит так из жалости.
В целом для Боба этот ужин стал воплощением эмоционального дискомфорта. Под конец Итан выхватил счет из рук удивленного официанта и заплатил за всех, проявив беспечную щедрость, хотя был на мели, и Боб знал, что он на мели. После этого Итан поспешил уйти, оставив после себя безотрадное молчание, и Боб даже не понял, где закончилось ощущение опасности, в котором он до того пребывал, и начался подлинный ужас.
Они с Конни вернулись к библиотеке, где дожидался их “шевроле”, и за всю дорогу домой едва ли перемолвились словом. Войдя в дом, Конни сказала, что ей жаль, что она не понравилась его другу. Когда Боб спросил ее, что она имеет в виду, она ответила:
– Сначала он дружелюбен и резвится, словно щенок, верно? А потом за ужином ни слова не говорит мне, только бурчит, и все делает, чтобы не дай бог не столкнуться со мной глазами!
– Может быть, он стеснялся?
– Нет, до ужина он таким не был. И в автобусе вел себя так, что стеснением и не пахло. Да и с чего бы ему стесняться меня? Разве ты не говорил, что он что-то вроде плейбоя?
– При чем тут это?
– Я про то, что я некрасивая.
– Нет, это не так. И потом, какое отношение твоя внешность имеет к Итану?
– Никакого. Я не знаю. Мне жаль.
– Да чего тебе жаль-то?
– Ладно, Боб, прекрати.
И она принялась снимать пальто и вешать его на крючок в прихожей, а потом застыла, уставясь на стену.
– Я хочу нравиться твоему другу, это тебе понятно? Мне важно, чтобы мы ладили.
Боб, не сняв пальто, поднялся наверх и лег поверх одеяла, слушая, как долетают снизу привычные звуки вечернего быта: Конни включала и выключала воду, открывала и закрывала заднюю дверь, щелкала выключателями.
Он не дал наименования причине своего беспокойства, но по тому, как он себя вел, не оставалось сомнений, что он снова поддался ревности. И понимал ведь, что это его не красит, но, как ни верти, не знал способа ревность укоротить.
Лежа там и корчась от мук, он заметил, что ночные шумы в исполнении Конни становятся все декларативней: она стучала и гремела вещами громче обычного. Боб прислушался со вниманием и с интересом – да, определенно, она выражала гнев. А что, подумал Боб, если она разглядела причину моего беспокойства, распознала ее и теперь ею оскорблена? Эта мысль вместо того, чтобы привести Боба к раскаянию или печали, успокоила и вселила надежду. Не стоит ли трактовать гнев Конни в том смысле, что страхи Боба в ее глазах не только не обоснованы, но даже не представимы? По мере того как лязг и грохот усиливались, облегчение Боба росло.
Поднимаясь по лестнице, Конни топала ногами и бранилась себе под нос, что Боба, в общем-то, волновало. Сердясь, она приняла душ; влезла в пижаму, сердито сунув ноги в штанины; шлепнулась на край кровати и гневно воззрилась на Боба, который спокойно объяснил ей, что любит ее так сильно, что слегка спятил сегодня, и просит прощенья, если это оскорбило ее или порочит их жизнь. Это была установка, отталкиваясь от которой они могли достичь пункта, в котором Конни простит его. Позже, уже совсем ночью, Боб взял ее за руку, и руку она вырывать не стала.
Утром Боб сделал внушение самому себе. До этого он не осознавал, как их пакт уязвим; теперь ему стало ясно, что структура не стабильна, отнюдь, ею следует заниматься, постоянно о ней заботиться. Напуганный тем, что натворил, и тем, как себя вел, Боб сказал себе, что единственный путь вперед – это верить в то, что они с Конни создали, и защищать созданное.
В последующие четыре или пять недель Боб ни слова не слышал от Итана; и сам он также не наводил мостов. Боб был рад, что они взяли перерыв, но в то же время тревожился, потому что этим, казалось, подтверждались его опасения. Конни дважды в течение месяца спрашивала об Итане, оба раза изображая, что вспомнила его мимоходом, но Боба коробило, что она вообще о нем помнит. Он решил про себя, что готов отказаться от дружбы с Итаном, если это цена за то, чтобы он не чувствовал себя так гнусно, как в прошлый раз; но на самом деле все было куда сложней.
Во время этого затишья бывало, что он ужасно скучал по Итану, и вспоминалось ему, как они шли вдвоем ночью по городу, выпив по три-четыре бокала каждый, шли и трепались, ни на что не обращая внимания, кроме мыслей, которыми перебрасывались, поеживаясь от холодка. До конца своих дней всякий раз, когда Боб думал о бывшем товариществе, на ум приходил именно этот сценарий: они вдвоем спешат куда-то, перебивая друг друга и хохоча, сигаретный дым клубится за ними. Куда они так спешили? Что обсуждали так весело?
С самого начала их дружбы Бобу было интересно, каков Итан, когда они с Бобом порознь, но лишь однажды он мельком увидел Итана в его стихии.
Было туманное утро, и Боб просматривал газету у себя за стойкой, когда на другой стороне улицы остановилась машина, драндулет-тарахтелка, битком набитая молодежью обоего пола, хохочущей и крикливой, и это в семь пятнадцать утра. Итан, втиснутый между другими на заднем сиденье, по ногам стал выбираться на выход, но едва он ступил на тротуар, как приятели втащили его обратно. Это повторилось дважды, прежде чем он вырвался на свободу, ворот майки растянут, волосы, словно в ужасе, дыбом, и, повернувшись лицом ко всей компании, вельможно перед ними раскланялся, а они забросали его комками бумажного мусора, осыпавшими ему плечи и голову. Но вот драндулет отполз, Итан поднялся по ступенькам и скрылся. Боб снова уткнулся в газету, но смысл слов ускользал от него, и думать он мог только о триумфально шумном возвращении Итана.
