– Ну, в общем, скажу я тебе, священник оказался на высоте. Обошелся недешево, но думаю, он того стоил. Твоей матери было чертовски важно, чтобы ей достался именно этот священник, и я ей пообещал, так что вот. Тут деньги не в счет, чего их жалеть, верно? А ты знал, что мы с ней проработали вместе больше двадцати лет?

– Да.

– Двадцать лет! Что ни говори, а срок долгий. – Помолчав, он продолжил: – А странно, правда, что у нас с тобой столько времени ушло на то, чтобы познакомиться?

– Думаю, да, – сказал Боб. – Хотя, на самом деле, я вас однажды видел до этого.

– Вот как? И когда ж это было?

– Мне было одиннадцать лет, и вы с матерью танцевали в нашей гостиной.

Мистер Бейкер-Бейли в легкой вспышке паники залпом допил свой бурбон. Глядя на кубики льда в своем стакане, он позвякал ими немного, а затем поднял голову и гаркнул через весь ресторан:

– Я что тебе говорил?!

Подлетел официант с полным стаканом, забрал пустой. Мистер Бейкер-Бейли, прожегши взглядом его удаляющуюся спину, сказал Бобу:

– Я расстроен. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Что вы расстроены, – сказал Боб, подумывая уже о том, как бы ему уйти, не вызвав недовольства и ненужного шума.

Мистер Бейкер-Бейли сделал еще один немалый глоток.

– Ну, и чем ты занят в последнее время?

– Приступаю к работе библиотекарем.

– Неплохо, неплохо. Дело полезное, нужное. – Он поднял палец, словно проверяя, куда дует ветер. – Кому-то нужна книга, но он не уверен, что хочет ее купить. Что ж, приятель, вот, держи, возьми домой и прочти до конца. Да еще и бесплатно. Я такое дело поддерживаю. Правда, ты, скорей всего, вряд ли разбогатеешь, но ведь суть-то не в этом, верно?

– Не в этом, пожалуй, да.

– Эта книжная блажь, она, должно быть, у тебя от матери, верно?

– Должно быть, – сказал Боб, хотя в жизни не видел, чтобы мать читала что-то помимо газет и журналов.

Мистер Бейкер-Бейли вернулся к наблюдениям за людьми, которые шли мимо по тротуару, и заговорил с Бобом, на него не глядя, целиком беря на себя функцию выражения скорби:

– Твоя мать… Она была моей правой рукой… и кем-то еще. А мы двое вместе? Не было ничего, с чем мы не справились бы, не было проблемы, которую мы не смогли бы решить. Потому что я знал ее. Я знал эту женщину. Я знал ее лучше, чем собственную жену! – Он хмыкнул. – Господи, она была совсем девочкой, когда все началось. Да мы оба были детьми, в самом-то деле. Молодыми, глупыми, битком набитыми всяким вздором и чепухой.

Он допил свой стакан, и перед ним возник следующий, а также два одинаковых блюда. Мистер Бейкер-Бейли, ободренный появлением еды, с воодушевлением схватившись за нож, принялся пилить свой стейк; но вскоре что-то внутри у него сдвинулось, что-то неприятное сбило ему настрой.

– В любом случае, – произнес он, – сдается, со мной она не прогадала. – Боб на это ничего не сказал; и тогда мистер Бейкер-Бейли добавил: – Я подразумеваю под этим, что, по-моему, ей могло повезти меньше. – Боб посмотрел на мистера Бейкер-Бейли, и нечто в его взгляде побудило того поинтересоваться: – Как ты думаешь, кто купил ей этот дом?

– Я думал, она и купила.

– Хорошо, но где она взяла на это деньги?

– Я думал, что заработала.

Мистер Бейкер-Бейли сидел и смотрел на Боба. Носовой проход у него забило, и при каждом выдохе звучал коротенький свист.

– У тебя есть что-нибудь, что тебя тяготит? – спросил он. – Потому что вот он я, и я весь внимание.

Боб обдумал это и покачал головой.

– Ничего не могу на это сказать.

– Отчего ж?

– У меня нет нужных слов.

– Да почему же?

– Не знаю. Просто нет у меня для вас слов.

Мистер Бейкер-Бейли сморгнул, глядя на Боба, и вернулся к своей еде. Смотреть, как он ест, было противно, потому что голова его была того же цвета, что стейк. Он запихивал красное мясо в свой красный рот, и голова у него была красная, и это было все равно что наблюдать, как животное пожирает само себя.

– Хороший стейк, – сказал он с набитым ртом.

– Вот и ладно, – сказал Боб.

– А ты почему не ешь?

– Меня тошнит.

– А ты поешь мясца, станет лучше.

Но Боб есть не мог, даже и не пытался. Мистер Бейкер-Бейли, закончив, приказал официанту убрать тарелки. После этого он закурил, глядя, как тянется над их головами дымок.

– И все-таки знаешь что? – спросил он, и тут самообладание слетело с него, и он расплакался, причем не деликатно, как на похоронах, а тяжело, громко, с ревом.

Все в ресторане, посетители и персонал, замерли, чтобы глянуть и подивиться; Боб положил салфетку на стол, встал и вышел, по пути к двери пройдя мимо официанта. Тот направлялся с целью обновить клиенту запас бурбона, но теперь встал рядом, наблюдая за плачущим и гадая, нести тому питье или нет. Положению официанта Боб посочувствовал: можно было привести доводы как за, так и против того, чтобы обеспечить плачущего еще одним бурбоном, и подобный тупик в практике обслуживания почти что наверняка прецедентов себе не имел.

Не было на свете библиотекаря, менее мисс Огилви склонного и пригодного к тому, чтобы споспешествовать беспредельной славе литературы. Ни в малейшей степени не заботило ее ни состояние грамотности, ни обучение чтению, ни воспевание и продвижение какой-либо литературной школы или какого-то автора, и Боб ни разу не видел, чтобы она взяла в руки книгу просто удовольствия ради. Должностные обязанности мисс Огилви, как она их себе представляла, заключались в том, чтобы поддерживать священную бесшумность библиотечной среды. “Что там люди делают в тишине – это за рамками моей компетенции, – говаривала она Бобу, – но тишину я им обеспечу”. Человеческий голос, когда он звучал громче шепота, вселял в нее то, что можно было бы назвать откровенной ненавистью; таким образом, руководимая ею библиотека была самой тихой в городе Портленд и, вероятно, во всем штате Орегон.

Несмотря на строгость своих стандартов, мисс Огилви не пересекала границ разумного и к каждому случаю искала индивидуальный подход. К бездомному населению, по крайней мере к тем его представителям, что оставались в здравом уме, по большей части относилась терпимо. Если держишь рот на замке и пахнешь не так уж и вызывающе, если читаешь или правдоподобно притворяешься, что читаешь книгу или журнал, тогда да, добро пожаловать, укройся от послеполуденного дождя. У старшеклассников и учащихся колледжей, полных жизни, и порой через край, наличествовала склонность шуметь, но, несмотря на весь их боевой дух, на взгляд мисс Огилви, усмирить их не составляло труда. Настоящей проблемой являлись маленькие детишки, первейший объект гневливости мисс Огилви, и она приберегала для них самый свой ядовитый яд. О мире без детей она говорила так же, как другие говорят о мире без голода и болезней. Выселить всех на остров, вот в чем состояла ее идея, на дальний-предальний остров, окруженный ледяными смертоносными волнами и скалами столь острыми и зазубренными, что и морским птицам не усесться на них. Пусть дети шумят там себе сколько вздумается, так они дадут дожить спокойно тем, кому уже с лихвой хватит криков и болтовни.

В первый год службы Боба мисс Огилви медленно и постепенно посвящала его в свои сложные тайны. Она рассказала Бобу о днях своего ученичества, когда разрешалось и даже поощрялось бить трудных детей. Во время Второй мировой столько отцов оказались на фронте, что в семьях выродилось представление о дисциплине. Незрелая личность, если в сознании ее не маячит угроза ремня, сдается перед своим животным началом. Женщины Америки собрались, чтобы обсудить эту проблему; все больше проникались они идеей применения исправительных мер.

– Насилие было дозволено лишь мужчинам, – говорила мисс Огилви. – Они принимали это как бремя, полагая, что нам, женщинам, повезло оказаться в сторонке от драки. Они и не подозревали, что среди нас есть такие, и их немало, кто давно мечтает в ней поучаствовать.