Никто не живет в предвкушении, что до срока умрет от болезни, но мать Боба эта новость не удивила. Как-то утром она позвала Боба в гостиную, чтобы поговорить, как она выразилась, по нескольким поводам, но повод оказался только один, и заключался он в том, что у нее обнаружен рак мозга и скоро она умрет, и это все подтвердилось: в феврале она вышла на пенсию, а к июню ее не стало.
Живой в последний раз Боб видел свою мать на больничной кровати. Похудела она почти вполовину, и вид у нее был человека, все мысли которого заняты предстоящим отъездом. Но при сократившемся телосложении она, на взгляд Боба, держалась веско, и это ей шло. Сама ее болезнь впечатляла, а в глазах тлел огонек, намекавший на причастность к некоей тайне.
Медсестра, просунув в дверь голову, сказала Бобу: “Пять минут”. По тому, как она это произнесла, размеренно, глубоким грудным голосом, и по тому, как глаза в глаза посмотрела, Боб понял, что, похоже, пришла пора навек попрощаться. И мать Боба, возможно, мыслила в этом же направлении, когда сказала:
– Мы прежде никогда не говорили о твоем отце.
Кто был его отец, Бобу в прошлом узнать хотелось, особенно когда он был маленьким; но каждый раз, когда он заговаривал об этом, мать отвечала уклончиво. А уж теперь, когда вырос, да в контексте больничной палаты, он решил, что предпочел бы вообще эту тему не поднимать.
– Нет нужды говорить об этом, если тебе не хочется, – сказал он.
– Нет, я бы не возражала, – сказала она.
– Ладно, но если это что-то плохое, я бы лучше не знал.
– Да нет, не так уж и плохое. Во всяком случае, я никогда не считала это плохим.
Она смолкла и молчала так долго, что Боб уж подумал, что она потеряла нить разговора; но потом она начала.
– Это было в самый разгар Депрессии. Я снимала квартиру с двумя подругами, и каждую пятницу мы куда-то вместе ходили, все равно куда, лишь бы исхитриться да повеселиться так, чтобы истратить не больше доллара на троих. В тот вечер нас занесло в салун, где за пять центов подавали вискарь с бокальчиком пива. Ладно, мы чуток выпили, и все было хорошо, пока у одной из нас не скрутило живот, так что другой пришлось повезти ее домой, и я осталась одна и тут приметила парня, который поглядывал на меня из угла, украдкой поглядывал, когда думал, что я не обращаю внимания. Но я обращала. На вид как все, в приличном костюме, и выглядел респектабельно, но какой-то он был… понурый. Что поделать, он действительно так и выглядел, Боб.
– Печальным.
– Да. Будто что-то в его жизни было не так. Откуда мне было знать, может, он всегда был таким, но у меня включилось чутье и подсказало, что нет, не всегда, а вот как раз именно в ту ночь или на той неделе его одолевает хандра, и я поймала себя на том, что мне хочется знать, в чем дело, и хочется подбодрить его. И что я тогда сделала? Я встала и на свои последние десять центов заказала нам еще по стаканчику и по пивку, подошла к нему с напитками на подносе, переставила их на стол и сказала: “Привет, парень, давай-ка я тебя угощу. А то на вид ты унылей, чем старый бинт, когда тот плавает по остывшей ванне!”
Мать улыбалась, вспомнив, как это было.
– Ну, он не смог на это не рассмеяться. Смех у него был приятный. И знаешь, сын, порой рассмешить человека – это все, что нужно, чтобы он стал тебе симпатичен. К тому ж я попала в самую точку, так иногда бывает, и он даже по столу хлопнул, развеселившись. Так и вышло, что мы с твоим отцом подружились. Ну, он купил нам еще по паре стаканчиков, а потом сказал, что проводит меня домой.
Мать Боба остановилась, сомкнула веки и снова открыла глаза.
– Наутро мы были не в лучшей форме, но никакой кислой отрыжки, понимаешь, да, что я имею в виду? Романтизмом особым я, тогдашняя молодка, не отличалась, но все-таки кое-что уже испытала и могла сказать, что наутро бывает так, что чувствуешь себя неловко и даже хуже того. Потому что, знаешь, можно нарваться на одного из тех недоносков, который вечером морочит тебе голову, представляясь таким и этаким, и только потом, когда уже слишком поздно, ты видишь, кто он на самом-то деле. Но этот, он утром оказался точно таким, как ночью, – самим собой и, в общем, приятным парнем. И вот мы проговорили все утро, и я приготовила ему завтрак, и мы выкурили по сигаретке, и как бы встал вопрос о том, что же дальше. Но чары будто рассеялись, он встал и сказал, что ему пора. Мне нужно идти, сказал он. И, может, я принимала желаемое за действительное, но мне показалось, что расставаться ему не хотелось, хотелось побыть подольше.
– Как его звали?
– Не помню.
– Я на него похож?
– Нет, не очень.
– Почему вы больше не виделись?
– Не знаю, Боб. Может, он был женат или помолвлен. Может, у него были дети. Кто знает? – Она пожала плечами. – Но мне хотелось, чтобы ты понял: наша история с твоим отцом, его и моя, она коротенькая, но это не значит, что несчастливая. Я не могу притворяться, что любила этого человека или даже что хотя бы знала его, но он мне нравился, ясно? И я ему тоже нравилась. И это не так уж мало, если иметь в виду весь тот ад, который люди друг дружке устраивают.
Исхудалая мать Боба лежала там и говорила ему все это, сжав костлявую ладонь в кулачок, укрытая больничной простыней, натянутой до самого подбородка. Вернулась медсестра и сказала Бобу, что пришло время его матери отдохнуть, и он ушел.
Что касается похоронной церемонии, то принимать никаких решений ему не пришлось, потому что мать загодя продумала все до мелочей. Присутствовало человек десять-одиннадцать; кое-кого из них Боб узнал, то были женщины, с которыми она вместе работала, некоторые явились с мужьями, но никто из них не подошел познакомиться. Бобу пришло в голову, что эти люди, возможно, смотрят на него не как на сына покойной, а как на бремя, которое той пришлось нести на своих плечах при жизни, – несчастное внебрачное дитя во плоти.
Священник читал знакомые, даже, пожалуй, знакомые чересчур, зачитанные библейские тексты; похоже было на бубнеж присяги на верность, когда слова формируют фигуры в воздухе, но смысла в них нет. То, что оставалось еще от матери Боба, являлось свидетелем этому, удобно лежа в гробу, приоткрытом настолько, чтобы можно было увидеть лишь верхушку волос и затененную часть лица сбоку. Боб отметил такое расположение крышки сразу, как только вошел в зал, и поначалу предпринимать ничего не стал. Но вскоре это вызвало у него раздражение, сперва легкое, а потом и не очень. Перед скамьями стояла распорядительница похорон; когда ситуация с гробом стала Бобу невыносима, он поднялся со своего места и подошел к распорядительнице.
– Здравствуйте, – сказал он.
– Здравствуйте и вы, – отвечала она.
Боб объяснил, что он сын покойной, и распорядительница выразила ему сочувствие, сжав ему предплечье рукой в белой перчатке, и спросила, доволен ли он тем, как организовано прощание. Он ответил, что да, но его смущает вид гроба. Почему он так выглядит?
– Как именно, сэр?
– Совсем немного открыт.
Распорядительница понизила голос почти до шепота.
– Крышка гроба установлена согласно положению покойной.
Боб встревожился.
– О каком положении вы говорите?
Глаза женщины внезапно расширились, а лицо залилось краской до горла.
– Простите меня, боже мой! Я имела в виду указание. Положение – это указание. – Она выдохнула, сосредотачиваясь. – Гроб представлен в соответствии с распоряжением вашей матушки.
– Значит, это она решила, что все будет именно так? – спросил Боб.
– Совершенно верно, сэр, и, правду сказать, тут нет ничего необычного. Как полностью открытый, так и полностью закрытый гроб может выглядеть крайностью, стоит подумать о том, что там, внутри, находишься, понимаете ли, ты.
– Думаю, ей просто хотелось подглядеть.
– Да, сэр, вполне может быть, что и так.
– Что ж, благодарю вас.
– Да, сэр, спасибо.
Вернувшись к своему месту, Боб обнаружил, что там кто-то уже сидит. Это был упитанный джентльмен лет шестидесяти, предприниматель или что-то такое на вид, от которого разило одеколоном. Боб остановился над ним; мужчина мученически возвел на него глаза с выражением, которое говорило: сделай милость, уйди. Боб сел прямо перед ним в ряду поближе и возобновил свои наблюдения над похоронным процессом.
