Домой она неслась бегом, остановилась только, чтобы завернуть в пекарню на углу, в которой перед закрытием продавали нераспроданные кексы и булочки. Булочек, однако, не было, и хлеба, кстати, тоже. Имелось только печенье в пластиковых упаковках.
– Берите три, – сказала уставшая продавщица, – вечером большая скидка.
Надежда схватила не глядя три упаковки и припустила к дому.
Квартира была пуста, и даже кот появился в обозримом пространстве, как говорила бабушка, после третьего зова, причем отворачивался, говоря этим, что у него просто нет слов квалифицировать поведение хозяйки. Ей было некогда разбираться в кошачьих обидах, она едва успела переодеться и запихнуть мокрые ботинки подальше под вешалку, как раздался звонок в дверь.
На пороге стоял муж – без шапки, в расстегнутом пальто и подозрительно веселый. Надежда незаметно принюхалась – так и есть, выпил. Немного, конечно (сильно пьяным она своего мужа ни разу не видела), но все же…
– Где был? – спросила она суровым тоном скандальной жены, но тут же рассмеялась, глядя, как виноватое выражение на лице Сан Саныча уступило место облегчению.
Тут же выяснилось, что у его сотрудника жена родила близнецов, и по этому поводу после работы был междусобойчик. А почему так задержались? Так потому, что и правда нужно было проверить важный проект.
Надежда Николаевна сообразила, что если сотрудник, а не сотрудница, то наверняка и еды никакой не было, только выпивка, муж голодный, а у нее и есть нечего. Но Сан Саныч затребовал только чаю, тут и печенье пригодилось.
Моя чашки, Надежда дала себе слово больше так не подставляться.
Грузчики-хорваты, перебрасываясь шутками на своем непонятном языке, бегали взад-вперед по шатким мосткам, перенося мешки с индийскими пряностями и китайскими тканями с корабля на берег. Молодой флорентинец, доверенный человек господина Тедески, считал эти мешки и записывал в конторскую книгу, чтобы потом отчитаться перед хозяином.
Трехмачтовая каракка пришла в Венецию накануне из Александрии после дальнего рейса. Она привезла дорогие восточные товары – перец и шафран, гвоздику и корицу, тончайший китайский шелк и знаменитые фарфоровые вазы «селадон».
Теперь люди господина Тедески торопились разгрузить каракку до наступления отлива.
– Это последние мешки? – спросил молодой приказчик помощника капитана.
– Нет, там остался еще больной сарацинский купец со своим товаром, он бредит и не позволяет нам подойти к своим сундукам. Всякому, кто пытается к нему войти, он угрожает смертью. Разберитесь с ним, синьор Лука!
Приказчик перебежал на борт каракки, поднялся на бак и, заглянув в полуоткрытую дверь пассажирской каюты, увидел лихорадочно горящие в темноте глаза.
– Не входить! – прозвучал хриплый голос.
– Господин, – проговорил приказчик как можно мягче, – нам нужно закончить разгрузку. Скоро начнется отлив, каракка должна успеть покинуть порт!
– Не понимать… не входить… иначе смерть!
– Но я должен войти… почему вы меня не впускаете?
– Я плохо говорить итальянски…
– Вот еще незадача…
И тут из темноты прозвучало по-гречески:
– Скажи мне, чтобы я тебя увидел…
– О, синьор читал Аристотеля? – проговорил приказчик на том же прекрасном языке.
– И ты?
– Корни просвещения горьки, но плоды сладки! – процитировал приказчик великого грека.
– Слава богу, – донеслось из темноты, – нашелся хоть один разумный человек!
Приказчик с облегчением перешел на язык Аристотеля, Софокла и Пифагора.
– Могу я к вам войти, господин? Помощник капитана сказал, что вы грозили смертью любому, кто пытался войти в вашу каюту.
– Я не грозил смертью, я пытался объяснить этому идиоту, что это смертельно опасно. Я заразился тяжелой болезнью на одном из островов Архипелага, и жить мне осталось недолго. Вот я и предупреждал корабельщиков, чтобы они не входили в каюту, не приняв меры предосторожности. Если вы хотите войти, обвяжите лицо тканью, пропитанной крепким вином.
Приказчик последовал совету больного и вошел в его каюту.
Он увидел изможденного человека лет пятидесяти, лежащего на корабельной койке. Лицо его было бледно, глаза запали, по телу то и дело пробегала мучительная судорога. Все свободное место в каюте было занято сундуками и ящиками.
– Чем я могу вам помочь?
– Увы, ничем. Болезнь моя неизлечима. Лучшие арабские врачи не знают лекарства от нее.
– Горько слышать это!
– Не следует страшиться ни бедности, ни болезней, ни всего того, что бывает не от порочности и не зависит от самого человека!
Приказчик ответил на цитату из Аристотеля другой такой же, подходящей к случаю:
– Все знают, что смерть неизбежна, но стараются по возможности отдалить ее.
– Как рад я, что в свой последний час встретил образованного человека!
– И все же, чем я могу облегчить ваши страдания? Что я могу сделать для вас?
– Мои страдания весьма облегчило бы сознание того, что я выполнил порученное мне дело. Я обязался доставить эти сундуки со всем их содержимым венецианскому негоцианту дону Паскуале Гванери, но боюсь, что не смогу это сделать…
– Не волнуйтесь, друг мой, я сделаю все, что надо. Назовите только свое благородное имя.
– Меня зовут Абдалла ибн Хатула. А как зовут вас, благородный господин? Кого я обязан благодарить?
– Я – Лука Паччоли из Тосканы. Я обучаюсь философии и математике и служу приказчиком в торговом доме господина Тедески.
– Я хочу отблагодарить вас, синьор Лука, за то, что вы скрасили мои последние минуты…
– Не беспокойтесь об этом!
– Нет, я все же хочу вас отблагодарить! Видите палисандровый сундучок под моей койкой?
– Да, конечно.
– Возьмите его себе.
– Но я не заслужил…
– Не спорьте, мой друг. Там не золото и не драгоценные камни. Там великая драгоценность, которую сможет оценить только человек, подобный вам, – тот, для кого имена Аристотеля и Пифагора не пустой звук.
– Я благодарен вам за столь высокую оценку моей скромной особы, но все же что там?
– Старинный счетный механизм, причем весьма необычный механизм, созданный, по легенде, великим мудрецом Китая Конфуцием. А возможно, даже самим Гермесом Трисмегистом…
Глаза сарацина лихорадочно блестели, и Лука подумал, что тот, скорее всего, бредит. Однако он заметил недоверие во взгляде итальянца и повторил:
– Да, вы не ослышались! Самим Гермесом Трисмегистом!
Произнеся это имя, араб вздрогнул и умолк.
Лука Паччоли вгляделся в его бледное лицо и понял, что жизнь оставила сарацина.
Он широко открыл двери каюты, чтобы выветрить оттуда болезнетворные миазмы, и позвал грузчиков вынести сундуки покойного араба, велев им предварительно обвязать лица тканью.
Вечером, закончив все дела, Лука Паччоли вспомнил о подарке умирающего сарацина и открыл палисандровую шкатулку, которую принес с каракки. В шкатулке лежало необычное устройство – прямоугольная рама из черного дерева, в которую были вставлены бронзовые спицы с нанизанными на них резными костяшками. Это устройство было отчасти похоже на греческий абак.
Лука подумал, что может пользоваться им для ежедневных расчетов в конторе господина Тедески, но что вряд ли к этому незамысловатому приспособлению имеет какое-то отношение китайский мудрец Конфуций или, тем более, отец алхимии Гермес Трисмегист…
Мария прочла договор с издательством и пришла в ужас. До сдачи нового романа оставалось всего две недели, а у нее еще и половины не было. Она отложила все прочие дела и села за компьютер, поставив будильник на пятнадцать часов.
Дело в том, что в три часа пополудни ей непременно следовало позвонить на университетскую кафедру, где в это время должен был появиться очень нужный ей преподаватель. А Мария знала, что если заработается, то может забыть обо всем на свете…
