-- Всех схоронил Митрий-то Миколаич, един, как перст.

-- Зарыл... а вот сам не хочет.

-- Поди уж под семьдесят?

-- Ста-рого лесу, что ему сдеется. Только скучно поди. Ни одних ведь вот похорон не пропустит, гляди уж и стоит на дорожке с поминаньицем.

-- Говорят, и дела забросил, совсем в лавке не бывает, приказчики верховодят, как хотят. Только и утехи: с голубями хороводится.

-- День-денской на голубятне!

-- А допреж крутенек был. Сын-то, ведь, на чужой сторонке скончание принял. В учебу уехал без спросу, мыкался, мыкался, да и...

-- На дне речном мол лучше, чем с таким родителем.

-- Да-а...

-- А дочка!

-- Тоже Бог веку не дал, что говорить. В строгости он ее содержал. Сказывают, когда она с приказчиком бежать хотела, он ее вон под теми древами, при всем честном народе, вожжами учил родительской воле покоряться. Рассказывают, которые видели-то: жалко было смотреть. А потом ее в губернию по докторам возили, да так чего-то и захирела.

-- С чего же это она?

-- Бог весть...

-- Да-а, нынче они и дети-то пошли...

-- Забота одна!

Дьякон все гудел:

-- А-ани-и-сии... Петра, Петра...

А потом двинулись дальше, наполняя тихий переулок шумом своего движенья. Катафалк торжественно двигался по мураве, гроб вздрагивал и колыхался. Народ волною лился под густыми, неуклюжими деревьями, словно тайны хранившими молчаливые флигельки и угрюмые гробоподобные дома под своей темно-зеленою, много видевшей, листвой. Переулок был длинен и выводил на зеленое поле, где вдали виднелись под такими же неуклюжими деревьями белые памятники и кресты погоста. Снова останавливались на перекрестках, снова служили, поминали покойников и печально пели. Уже священники с удовольствием видели близость цели и мечтали о поминальном обеде, как на самом конце переулка, у последней, кособокой, вросшей в землю хате снова произошла задержка. Из-под густо разросшегося дуба, из мрачной тени его, от серых, полу упавших ворот с калиткой, поспешно вышла девушка наперерез процессии. Цветной платок она низко надвинула на глаза, словно смущенная ярким дневным светом. Её миловидное лицо с круглым подбородком носило следы какого-то увядания, словно она недавно и поспешно смыла с него краски. Глаза её смотрели из-под платка с робкой серьезностью, а по вздрагивавшим губам бродила смущенная усмешка. Она не держала, по обычаю, в руке поминанья и сначала не поняли: зачем она остановила? Но те, кто стояли ближе, хмуро отступили от неё, и она, вся алая, склонивши голову, как по узкой улице, шла меж расступавшихся людей. А вокруг любопытно шептались:

-- Да ведь это Матрешка...

-- Какая?

-- Гулящая!

И еще дальше отступали.

В гуще толпы прошел заглушённый смех:

-- Матрешка-то!

-- Тоже родителев поминать...

-- Ей на-а-да...

Кто-то грубо проговорил:

-- Почему задержка?

Дьякон смотрел сурово, нахмурившись.

-- Чего вам? -- прогудел он.

-- Мне...

Она как будто глотала слова.

-- Вселенскую!

Губы её дрожали, она стояла перед дьяконом, опустив глаза, смущенная тысячью любопытных и недоброжелательных взглядов.

-- Вселенскую! -- повторила она. Дьякон не понял.

Он удивленно таращил на нее свои выпуклые глаза:

-- На счет чего же? Говорите толком!

-- О воинах.

-- Поминанье где же?

-- Нет поминанья...

-- Как нет?

-- Нет...

-- Имена-то как же? Она совсем смутилась.

-- Не знаю.

-- Имен не знаете?

Дьякон недоумевающе поднял брови:

-- Как же служить-то?

В толпе нарастало нетерпение:

-- Имена растеряла!

-- Чего задерживать!

Недоброжелательное шушуканье уходило вглубь толпы. Дьякон допрашивал:

-- Родственники, что ли?

-- Нет, нет... я хочу... У неё дрожали руки:

-- Я хочу... о всех... о всех... вселенскую! О всех, которые... на войне...

Она совсем опустила пылавшее лицо.

-- Которых убили! -- вскричала она повышенным голосом. Вдруг зарыдала, опустилась на колени, скрылась с глаз толпы. Дьякон наклонился к протоиерею, пошептался, выпрямился и начал служение.

Когда же прогремел голос его:

-- ...На бра-а-ни убие-е-нных... Толпа всколыхнулась.

Внезапно всем вспомнилось свое затаенное, мучительно спрятанное в глубине, всем близкое... и от крика души проститутки волна чувства впервые прошла по равнодушной толпе, всколыхнула и выявила скрытое: любовь и боязнь, жалость и тоску. И объединилась скрытая в людях глубина в одно мучительное, роднящее чувство. Молодая вдова упала на мураву, как подкошенная, а спутник ее стоял над нею с раскинутыми руками, бледный и испуганный, с тоской во взгляде. Но уж это ни в ком не вызвало любопытства и осуждения. Один за другим опускались люди на мураву поляны. Когда же хор голосов взметнулся к небу сквозь зелень молчаливых деревьев:

-- Ве-е-е-чная па-а-мя-ть!

Уж вся толпа стояла на коленях, из неё всплывали рыданья, и как будто стоны и тяжкие вздохи потрясали ее.

И лица были в слезах...

...Когда процессия медленно и торжественно двинулась дальше, через луг к погосту, и тихий переулок опустел, из-под густой тени дуба вышла девушка, с опухшим от слез лицом, и долго смотрела вслед.

Она не решилась идти дальше...

----------------------------------------------------

Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 24, 1915 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.