Annotation
Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Сергей Гусев-Оренбургский
Вселенская
Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Вселенская
Сергей Гусев-Оренбургский
Вселенская
Печально-медлительные звоны соборного колокола гулко плыли над зелеными улицами городка, возвещая о торжественном выносе: умер богатый купец, рыботорговец, и бренное тело его, покоясь в роскошном гробе посреди собора, готовилось отправиться в "последний путь". Шесть священников в черных ризах окружали гроб, дьякона звенели кадильницами, в жарком воздухе струился аромат ладана, запах свечей и еще отголоски печальных песнопений как будто не умолкли. Церковь была полна: весь базар был тут, все чиноначалие городка вблизи гроба, а дальше и весь городок наполнял приделы, притвор, толпился на крыльце, в ограде собора и на площади -- вокруг великолепного катафалка и лошадей в траурных попонах. Было торжественно и все очень любопытно для жителей города, не каждый день видавшего такие пышные похороны. Люди терпеливо ждали, иногда спорили из-за места, стараясь пробиться поближе к зрелищу, говорили о своих делах, вспоминали и покойника; как у всех на глазах нажил он состояние плутнями, как вогнал в гроб побоями первую жену и уже стариком женился на молоденькой, бедной гимназистке.
-- Купил!
-- А то! Отец-то пьянчужка был, завсегда с им в компании.
-- Деньги чего не сделают...
-- Ревела, говорят, выходя-то... Силком к налою тянули.
-- Заревешь... зверь ведь.
-- Да-а, уж зверь был покойничек... царство небесное... не тем будь помянут.
Кто-то перекрестился при этих словах и, громко зевнув, посмотрел на соборные двери:
-- Долго што-то...
Кто-то опять заговорил:
-- А ловкач был дела обделывать покойничек. Помните, как Маныкина на гнилой рыбе подвел?
-- Как не помнить!
-- Еще тогда в газете писали.
-- Што-ж, всяк-бы сделал, да сумей!
-- Здавился Маныкин-то в те поры...
-- То-то он опосля того и собор взбухал, видно совесть зазрила.
Равнодушный суд продолжался.
А потом заговорили о войне, о думских новостях, о расстреле рабочих в Вознесенске и о том, что катафалк выписан из губернского города. Где-то в стороне, группою, читали газету и слышался разговор:
-- Стало быть, сила не берет...
-- А это он, Милюков-то, здо-рово сказал!
-- Ловко!
Медлительные звоны все плыли с высоты и словно рыдания исходили из мертвого металла. Наконец в церковных дверях поднялось движение, и народ заволновался. Серебристый с трауром гроб показался в дверях. Площадь закрестилась. Гроб несли приказчики и родственники, и должно быть они находили его очень тяжелым, потому что лица их были потны, рты полураскрыты и глаза озабочены. Слышались рыдающие рыкания соборного дьякона, тенора и фальцеты духовенства, и постепенно выявлялось пение хора.
Заколыхался и двинулся катафалк.
Испугались чего-то кони и шарахнулись, серебристый гроб заколебался, словно заметался скрытый в нем покойник. Поспешно и испуганно протянулись к гробу десятки рук. Но уже кони успокоились и медленным шагом двинулись вперед, руководимые людьми в затейливых цилиндрах. Торжественно выступали факельщики, набранные из босяков. Несколько здоровенных полицейских расчищали путь и на лицах их было написано сознание всей важности исполняемых обязанностей. Один особенно напирал на толпу и кто-то крикнул ему:
-- Полегче, Митридас!
За гробом шла женщина в глубоком трауре, молодая и стройная, лицо её было густо скрыто вуалью, она шла походкой равнодушной и усталой. Ее осторожно поддерживал под руку высокий, неуклюже сутулый, молодой человек с лицом как-бы испуганным. Иногда он робко скользил взглядом по трауру спутницы, испуганно отводил глаза и тупо смотрел на катафалк.
-- Сынок-от... от первой жены, -- шептались в толпе, -- ласков до мачехи.
И затаенно переглядывались.
Соборный дьякон выступал торжественно, впереди певчих, звеня кадильницей, и могучие раскаты его голоса разносились далеко по улицам:
-- Свя-я-тый Бо-о-же... Свя-тый Кре-е-пкий...
Хор стройно вторил ему.
Духовенство с печальными, прилично случаю, лицами выступало, когда умолкал хор.
-- Свя-я-тый Безсме-е-ртный...
И все сливалось в покорной и мрачной просьбе:
-- ...поми-и-луй на-ас!..
Улица сжала толпу, и она наводнила бульвары.
Старший протоиерей слегка нагнулся к кладбищенскому священнику, маленькому и печально-умильному:
-- А заметили, отец... она ведь не подошла и к последнему целованию!
-- Заметил, заметил, -- кивал священник своей маленькой головкой, -- она даже вуали не поднимала, стояла, как статуя.
-- И не перекрестилась ни разу... вы заметили?
-- Да, да. Что ж...
Священник глубоко вздохнул:
-- А миллиончик получила; не меньше!
Вздохнул и протоиерей:
-- Ох, грехи, грехи... А уж что-то мне не нравится отношение к ней сына покойного...
-- Да уж... кто этого не знает...
-- У ней был дружок в гимназии, -- сказал рыжеволосый солидного вида, законоучитель, прислушивавшийся к разговору, -- я знаю, много раз замечал.
-- Кто такой?
-- Сынок фотографа Оже.
-- Он, кажется, на войне?
-- Убит!
И духовенство запело:
-- ...поми-и-и-луй на-ас!..
Дьякон пододвинулся к ним боком:
-- Сотен пять отвалят чать, поди?
Протоиерей досадливо отмахнулся от него:
-- Вы все, о. дьякон, о деньгах заботитесь,
-- Имея шесть сынов и две дочери, -- обиженно начал дьякон.
Но замолчал.
Отошёл, звякнул кадильницей и запел:
-- ... Бе-е-ссме-ертный...
Процессия двигалась медленно.
Кладбище было не так далеко, близко за городом, но путь был долог: в городке существовал со старины обычай -- задерживать на перекрестках похоронные процессии просьбами отслужить панихиду. И теперь, при первом же повороте с главной улицы на зеленую мураву переулка, почтенный седобородый человек встал на пути с поминанием в руке. Он поднял вверх поминание и процессия тотчас остановилась.
-- Панихидку, -- сказал старик.
-- Добро, добро, Митрий Миколаич, -- гудел дьякон, беря поминание и опуская в карман серебро, -- помянем родителей, молись крепче.
Печальные звуки литии всплыли над муравой переулка. Тянулись и еще к дьякону руки с поминаньями. Народ густо, цветистою толпой, окружил колесницу. Медлительные звоны трепетали над столетними корявыми деревьями, из тени которых хмуро смотрели серые флигеля. Дробный речитатив дьякона тревожил тишь переулка.
-- Петра, Петра, отрока Терентия... Саввы, Стефана, Луки-и...
Старик стоял со строгим лицом, держал руку на груди и пристально смотрел на гроб с покойником. Потом начинал истово креститься и исчезал где-то под ногами толпы в земном поклоне.
-- Демьяна, Ни-и-ла, -- гудел дьякон.
Вдова стояла неподвижно, как бы застывшая в тягучей думе, густо скрытая вуалью, не молилась, не шевелилась, словно чуждая всему, что вокруг неё происходило. А спутник её блуждал пугливым взглядом по толпе, смущался смотревших глаз и временами робко и скрытно взглядывал на мачеху. И все поддерживал ее под руку, еще более сутулясь, чем при ходьбе. Вблизи молились, равнодушно крестясь и кланяясь, а дальше потихоньку шептались и разговаривали:
