Колесо «Кировца» на четверть скрылось в колее, прицеп кренился с боку на бок, пытаясь сбросить молочные фляги, по горло утопленные в гнезда-держатели. Целых четыре фляги. Если наполнены доверху, то ферма голов на шестьдесят при нынешних надоях. Восемнадцать километров до центральной усадьбы. И оттуда сорок шесть до районного молокозавода, из них тридцать грунтовой дороги. Не молоко везут, а белое золото. Бело-голубое — учитывая вклад водопровода.

Петров поправил лямку рюкзака, более оправдывая паузу, держался рюкзак ладно, не тревожил, и вернулся на дорогу, на травяной коврик, что лежал меж глубоких колей, припорошенный серой пылью.

Хорошо, вёдро. В дождик не ходьба, а мука. Да и кто в дождь доброй волей путешествует ныне?

Он шагал мерно, экономно, а за спиной погромыхивал, удаляясь, молочный поезд.

Из пункта А на север отправился пешеход со скоростью пять километров в час, а на юг — трактор «Кировец» со скоростью в три раза больше скорости пешехода. Через какое время они встретятся, если известно, что встречаться им, вообще-то, незачем?

На покосившемся бетонном столбике — заляпанный засохшей, наверно, весенней еще грязью, прямоугольник толстой жести:

д. Глушица

д. — значит, деревня.

Но и версту спустя не было ничего, по сторонам тянулись редкие осины да черные смоленые столбы электролиний по левую руку. Дальше лежали пустые непаханные поля — горючего не хватило, неудобья покупателей ждут, или просто — руки не дошли.

Ферма — низенькая, с «лежачими» крохотными окошками у крыши, когда-то штукатуренная и беленая, безнадежно обрастала навозом, который, словно годовые кольца дерева, ведал о былом процветании и нынешней скудости.

Млечный путь кончался распахнутыми деревянными воротами.

У южной стены, в огороженном жердями загоне уныло и сонно стояли коровенки, вяло шлепая хвостами по ребристым бокам.

— Эй, кто живой, отзовись! — Петров глянул в темный проем ворот. Мухи да оводы жужжали в ответ.

Он осторожно, выбирая, где ступить, миновал загон и, уже свободнее, подошел к стоящим поодаль избам — и смолоду некрепким, строенным не себе, артельно, наскоро, но странно достоявшим до сегодняшних дней, готовым стоять, пока живет в них кто-то, а опустеют — и рушатся в одночасье.

Калитка в штакетном заборе приоткрыта, крючок мелко качается на ржавой петле.

Гравийная дорожка хрустнула под ногами. Из хлева отозвался поросенок — сыто, довольно. И корову держат — вон лепешка свежая. Пасется, верно.

— Хозяева!

Дверь в сени низкая, смиренная. Стены увешаны снизками яблок, мухи азартно носились над ними, шалея от изобилия.

— Чего надо? — хмурое, заспанное лицо хозяйки выплыло из-под марлевого полога открытого окна.

— Молока не продадите?

— Чего?

— Молочка, говорю, — Петров рассеянно смотрел на огород. Помидоры, подальше — капуста, поздняя картошка, кустики зеленые, сочные. Соток пятнадцать, да прирезанных, «указных» столько же.

— Молока можно. Много?

— Литр.

— Сейчас, — хозяйка опустила марлевый полог, но шустрая муха успела залететь внутрь. — От заразы, спасу нет!

Петров скинул рюкзак, пристроил на лавке, широкой, темной от старости, сел рядом.

Крынка с устоявшимся утренним молоком, жирным, не пить жевать впору, припотела снаружи. Петров хлебнул, остановился, переводя дух.

Идиллия!

Женщина, повеселевшая от движения, а, может, и от денег, которые успела спрятать в какой-то из карманов цветастого фасонистого платья, очевидно, лишь недавно переведенного в затрапез, гоняла полынным стебельком мух с сушеных яблок.

— Вы тут по делу, или как?

— Гуляю, — Петров опять припал к крынке, припадочный молокосос, в такты с глотками молоко плескалось о стенки, громче и громче, девятым валом норовя попасть в ноздри. Он поспешил отставить кринку. — Гуляю.

— Да где же здесь гулять? Что за интерес? — полынная ветка повисла в опущенной руке и мухи тотчас вернулись творить непотребство.

— Люблю пешие походы. Дешево и просто, по отпускным, а здоровья на год хватает.

— Один или с кем идете?

— Одни. Сам командир, сам рядовой. В Курносовку добираюсь, там друг в фермеры подался, недельки две поработаю на него за картошку.

— А где это — Курносовка?

— В Каменском районе, соседи ваши. Разве далеко? — он обхватил крынку за горло — широкое, почти человеческое, прикинул на вес. Треть осталось.

— Так это через центральную усадьбу нужно до Марьино добраться, оттуда в Каменку попуткой, а уж затем в эту… Как ее…

— Курносовку.

— Вот-вот. Дальше ведь дороги нет, на нас кончается, она хлестнула по стене, полынный цветок, отлетев, упал в крынку и поплыл — серенький крохотный шарик.

— Мне шоссе не надо, я пешком, напрямик, — он допил молоко, катышек попал за губу и пришлось отыскивать его языком, перекладывать на палец и щелчком отправлять на грядки моркови.

— Хрю-хрю, — прокомментировали из сарая.

— Турист, — независимо от поросенка догадалась и хозяйка. — Угу, — на тыле кисти остались короткие белые полосы. Отпечатки губ так же неповторимы, как и пальцевые.

— Наверное, много интересного видите? — она приняла кринку, невольно покачала, прислушиваясь.

Пусто.

Пустенько.

— Нет, не очень. Красивые места попадаются, это да. Я больше для отдыха, поправки здоровья. Парочку лишних килограммов скинуть, — он встал, примерился к рюкзаку.

— Форма у вас ладная. В городе брали?

Петров провел рукой по мешковато сидящей, немного запылившейся гимнастерке. На два размера больше. Как и задумано.

— Точно. Старые запасы распродавали, я и ухватил. Хлопок, немаркая, цена подходящая.

— Я своему тоже взять хотела, у нас записывались, а он отказался. Смешная, говорит. А чего смешного? — она оглядела Петрова, и тот осмотрелся сам. Гимнастерка, ремень, галифе, сапоги. Фуражка со звездочкой. Эхо минувшей войны, реализация невостребованных товаров по социально доступным ценам. Дележ наследства империи.

— Ничего смешного, — пришел к выводу и Петров. — Форма офицерская, пошив сорок восьмого года, проветрил — и носи на здоровье. Практично и удобно.

— В сапогах не тяжко ходить?

— Отличная вещь — сапоги, не кроссовки сопливые. Опять же офицерские, легкие, — он притопнул ногой. — Я формы три комплекта взял, две летние и одну зимнюю, полушерстяную, шинель и две пары сапог. Хотел больше, да не дали.

Рюкзак пал на спину рысью, мягко. Сиди-сиди, покатаю захребетника.

— Хутор Ветряк на север? — компас откинутой крышечкой пустил зайчика в другое, затворенное окно и высветил кусок гнутой блестящей трубы. Спинка кровати с никелированными шарами.

— Мимо конторы пройдете, там тропочка есть, прямо-прямо до хутора доведет, — не провожая, хозяйка нырнула в дом.

Петров накинул крючок. Паркетины шершавые, занозистые.

Контора — кирпичный одноэтажный домик крашеный зеленой краской, полопавшейся и свисавшей лохмотьями. Золушка после полуночи. А иного времени у нее и не было.

Небольшая железная мачта, оборванный тросик спутанным клубком валялся в стороне.

Табличка у мачты: «Наши маяки» и рамка, в которую поместилась бы фотография девять на двенадцать, но никто не потрудился ее вставить. Перевелись маяки. Вымерли. Как без них в бурном море?

Петров потрогал колесики блока. Приржавели намертво.

Дорога привела к самому крылечку конторы.

Окна тоже — нараспашку, и та же марля вместо занавесок.

Изнутри — редкие удары пишущей машинки.

Петров отвел краешек марли.

В профиль к нему за столом над клавиатурой огромной «Листвицы» колдовала тучная блондинка, давно, впрочем, не крашенная, а глубже, у стены, писала в толстую книгу другая, близняшка первой — одинаковые формы, одинаковое платье, только волосы подлиннее. Остальные столы пустые.