Бабуля откинулась, закурила «беломорину». Яростно закурила.

Чуть страшно стало. Не видела я её такой.

Пухнув пару раз, она сказала, не глядя:

– Суть в другом.

И замолчала, жуя папиросу.

Я – не дождалась, и спросила осторожно:

– В чём, Бабуль?

Она ещё раз пыхнула дымом и уронила одно слово:

– Стрельба.

Веско так уронила, будто оно всё объясняло. Но, видимо, не мне. Мне вообще показалось тут, что у неё что-то старческое уже.

Противно стало. Так что спросила натужно-осторожно-ласково:

– Что – стрельба?

Бабуля вздохнула, затянулась, посмотрела на фото, сказала как-то туповато-уверенно, как психи:

– Вот у неё чуйка была раскачана. В том числе – и на попадание в цель.

Я сидела молча. Страшно было, что у бабули тоже крыша потекла. От моих снов. Бабуля посмотрела на меня, давяще сказала:

– Не тупи, внуча. Стрель-ба!

У меня вырвалось нервное:

– Да что – стрельба?!

Бабуля вздохнула, буркнула:

– Вот что Сашке не прощу, так то, что он тебя отучил чуйку слушать. Сам глухой, всё на мозгах выезжал. И из тебя такое же лепить взялся.

Меня начало снова на плачь пробивать. От страха. От истерики. И я, то ли плача, то ли крича от ярости с ужасом:

– Бабуль… да какая ж нах, стрельба? Я, ять, месяц хожу и проклинаю все эти йабхатые пистолеты… и эту йабхатую экономику. На хер! Не хочу! Брошу нахер всю учёбу и пойду в дизайнеры.

Бабуля, мрачно, но с долей шутки:

– Угу. А потом тебя позовут… под подписку, строить секретный бункер.

Истерику – сбило. Ну, ощутила, что бабуля снова меня воспринимает. И чувство, что я ей пробила крышу – ушло.

Я вздохнула, успокоилась, буркнула мрачно:

– В доярки подамся.

Бабуля, весело:

– Ага… то-то Сашенька обрадуется… он-то растил-растил себе ресурс с кем нужным повязаться родственными связями, а тут – нате.

Вот – бесит! И то, что правду режет. И постоянные эти контры бабули с отцом. Захотелось рявкнуть, но она опередила – хлопнула ладонью по столу и рявкнула:

– Короче!

И продолжила гневно, резко, давяще:

– Эти сны твои – вещие. Мне видится, что это у тебя чуйка вопит, что надо научиться стрелять. Или тебе – звездец. Причём не через десять лет, а скоро. Ну, или учиться надо вот сейчас, потом – всё, поздно. Ты – за этим ехала?!

Я – замерла. В шоке. Ну, не видела никогда её такой. Чтобы орала на меня. И от бреда этого её про вещие сны и чуйку.

Бабуля устало сгорбилась, встала, буркнула:

– Пойду полежу что ли.

И, на ходу, не оборачиваясь, добила:

– А ты – хошь продолжай сопли жевать, хошь – иди учись. Мне пох.

Ушла. А я ещё раз закурила, хотя уже перебор был никотина. И осталась тупить в кружку. От всего этого тупить – от чувства, что обосралась, и что у бабули крыша – того.

Потупила, потом запустила скрипт «посуда». Встала, пошла собирать – мыть.

Бабуля – уснула. Будить попрощаться – не стала.

Вечером сидела ни туда, ни сюда.

Привычно налила коньяку, врубила сериал, начала нажираться, чтобы уснуть. И увалилась в какое-то унылое безмыслие. Поганенькое. Очень непривычное ощущение, что я где-то серьёзно лажаю, но не вижу, в чём и исправить не могу.

Выдернуло рявком рекламной паузы.

Вообще они суки с этой накруткой децибелов. Но вот тут – в тему пришлось.

Оставила недопитый стакан, сложила ноут, переползла в постель. Попялилась в потолок, предвкушая очередное пробуждение. Но дежурного страха, который забивала коньяком – не было. Наверное, потому, что внутри уже решила.

Прошептала-прошипела в потолок это решение:

– Да ну нах! Ещё раз присниться – заберу документы.

Закрыла глаза и ушла в сон.

Теоретически, наверное, мне снилось что-то ещё. Но запомнилось вот такое:

Ночь, лес. Поляна. Костёр. У костра на камне – котелок.

Я как бы лежу на куче веток, покрытой брезентом. И дремлю, глядя в огонь.

Вижу, не выходя из дрёмы, что из кустов за костром выходит прабабушка в пятнистом комбезе и винтовкой на плече. Она принюхивается, хмыкает. Садиться, берёт с травы дюралевую кружку, зачёрпывает из котелка. Дует на кружку, потом очень шумно всасывает-вдувает с поверхности.

Вот этот громкий засос выбивает из дрёмы. Рывком сажусь, осматриваюсь, въезжая в окружение.

Прабабушка говорит глухо-мрачно:

– Чаю будешь?

Я пару секунд гляжу на неё, потом неверяще-глуповато уточняю:

– Пра… прабабушка?

Прабабушка:

– Меня Надя зовут. Как жену Ленина.

Сижу, тупо пялюсь на то, как она посасывает чай. Вижу в траве ещё кружку, беру, зачёрпываю. Дую, шумно засасываю с поверхности. Краешком сознания удивляюсь себе. Звук-то неприличный, я и не умела так никогда, а вот тут вдруг…

Надя холодно ровно бросает подтверждение мыслям:

– Угу.

Наверное, мыслям. Я неуверенно начинаю спрашивать:

– Надя… а…

Надя перебивает, резко, мрачненько:

– Так. Времени – немного. Я – кратко.

Надя переводит взгляд в огонь, вздыхает, отхлёбывает чаю. Говорит резкими тихими тяжёлыми фразами:

– Объяснять – не буду. Не поймешь. Запоминай. Меня убили в доме. Из пистолетов. Потому что не умела работать с двух стволов врастопырку. Был мастер. Предлагал обучить. Отказалась. Померещилось, что власти надо мной хочет. Теперь это – твоё. Сделаешь – будешь. Нет – нет. Всё.

Надя встаёт. Стоя, отхлёбывает чай. Выливает остатки в землю. Роняет кружку. Чуть подпрыгивает, машинально проверяясь на «звон». Поворачивается уходить.

Сознание начинает соскальзывать в ту дрёму, но я сбрасываю дрёму и тихо кричу Наде в спину:

– Надя! Почему – я? За что?!

Надя останавливается, не оборачиваясь. Медлит пару секунд. Потом бросает через плечё, повернув голову и глядя краем глаза

– Гвоздики. Спросишь учителя. В конце. –

Чуть возвращает голову вперёд, отводя взгляд, и говорит, как бы не мне:

– На сорок дней, ты – на полшага от живых.

Уходит.

Медлю пару секунд, говорю в спину, исчезающую в кустах:

– Прощай, Надя.

Надя на ходу поднимает руку, сжимает в кулак и скрывается в темноте.

А дрёма, сбитая было яростью, аккуратно возвращается.

Пяток секунд гляжу в темноту, где скрылась прабабушка. Возвращаю взгляд в огонь, делаю ещё пару глотков из кружки. Потом, как прабабушка, выливаю остатки на землю. Нахожу взглядом Надину, тянусь, ставлю свою рядом.

Засыпая, вижу обе кружки. И мне спокойно.

И проснулась я сказочно приятно, а не как обычно. Я проснулась от того, что выспалась. Минуток десяток лежала – наслаждалась этим забытым чувством, пока совсем не проснулась. Ну и вспоминала и закрепляла в памяти сон, который хорошо запомнился.

Особенно – про сорок дней. Про то, что у меня есть аж сорок дней, чтобы с этим спокойно разобраться.

В ознаменование разрыва шаблона заварила чаю. Ну и в память о прабабушке и о сне.

С первой сигаретой пропланировала план, как буду разбираться. И приступила к исполнению.

Староста, как всегда, взял со второго гудка:

– Утра доброго, ваш сочество! – и, внезапно: – Как спалось?

Резко, как локтем об угол, прострелило паникой, что он откуда-то в курсе снов. Всех снов. Мозг заработал в бешеном режиме, вычисляя, откуда. Вздохнула-выдохнула, унимая панику, и спросила вкрадчиво:

– Ванечка, а чё-та ты внезапно про моё спалось озаботился-то? А?!

Староста пару секунд помолчал в удивлении. Потом «включил устав» и бодрым дурацким голосом сообщил:

– Дарья Александровна! Разрешите доложить! По сообщениям от вашего сожителя, озвученным публично, Вы с ним по состоянию обоюдного здоровья несколько притормозили развитие ваших отношений, в связи с чем по взаимному согласию сторон высыпаетесь по отдельности. В частном порядке удалось установить, что по мнению другой стороны, Вы, вырвавшись из-под родительской опёки, вдарились в подростковый загул и, грубо говоря, приблизились к белочке, в частности, к ночным кошмарам. В связи с чем противная сторона выказала мне, как старосте, пожелание обратить Ваше внимание на учебный процесс, неотъемлемой частью какового является здоровый сон.