Не терпят мысли длиннот. Кротки они, кратки. Не вышли ростом. Те, которые меньше их – так, озарений вспышки, поболе – раздумия, а мысли… Что в них? Появятся вдруг, да тут же и стушуются, ибо теряются промеж прочих, что подпирают их в спину. Следом-то, такие же низкорослые, не обязывающие ни к чему. Явились, и почти сразу же их нет, как не было никогда.

Мысли идут об руку с мгновениями жизни. Та спешит, эти торопятся. Спроси – куда и зачем, не найдутся, чем ответить, как оправдаться за сию поспешность, сиюминутность.

– Так вышло! Случилось так! – то ещё всегдашнее, никчемное, не восполняющее утрату смысла.

Бывает ли оно нечто само собой? Вряд. Бытность держит себя в порядке, строчка за строчкой, ровно дорога – кочка за кочкой. Коли ровный тот путь – вскорости жди подвоха, ежели яма глубиною с колесо – сбавь обороты, а уж коли скатилось оно с оси, да повредило обод, – постой, обдумай хорошенько, да не про то, что маячат маревом впереди, обволакивая будущность зыбким миражом, а разберись в сундуке жизни, окованного для прочности по углам.

Бьёшься о те уголки не впервые. Сам всё выше, следы ушиба с каждым разом ниже и шибче, да всё никак урок не впрок.

– Гляжу я на вас, слежу, и видится мне всё одно: ну и толстокожи вы, батенька!

– Да, прямо!

– Прям – да! Тычет вас судьбинушка носом в срам, как кутёнка, а вы отряхнётесь, и дальше гадить торопитесь. Нет бы очухаться, отмыться, и с чистыми-то помыслами по жизни… Её у вас, чай, не так много и осталось на растрату. Раз-два и в дамки. Задержались бы вы, хотя когда, подумали об своей жизни, да полежали б на печи, глядишь, и допекло бы вас, раз сего во младенчестве не сделано3.

– Не понимаю, о чём это вы. Не до разговоров мне. На печи токмо бока отлёживать, барыш сам на печь не взойдёт.

– Всё бы вам барыш, некогда о душе подумать.

– А чего об ней думать, она бестелесная, ей есть-пить не надобно, а нам – надо…

Качаются ветки. Толь из-за ветра, то ли из укоризны. Ветер – тот пройдёт когда, выветрится, а касаемо укора с порицанием, – всякого завсегда найдётся в чём упрекнуть.

– И вас?

– А хотя бы и меня. Чем я других плоше?

Много людей переварило то место…

Автор

За зданием клуба подводного спорта, выстроенного встык с двухметровым забором стадиона авиазавода, в год рождения иноземного Интернета4 и семнадцатью годами позже несостоявшегося отечественного, задавленного недругами во младенчестве5, в колодце теплотрассы жили коты. Уединение и относительная безопасность рукотворной норы невольно потакали разрастанию кошачьих семейств, которое, впрочем, управлялось как-то само собой, не выходя за рамки здравого смысла.

С одной стороны – корыстные граждане наловчились задёшево продавать котят на птичьем рынке, выдавая их за приплод домашних любимцев, с другой не отпускала от себя дальше разумного естественная зыбкость всего сущего.

В общем и целом, коты не пеняли на жизнь. Весной, преисполненные нежной страсти, гастролировали по крышам и кустам, растягивая голосовые связки. А в остальное время, не привлекая к себе внимания, усердно мышковали. Редко днём, чаще – едва округа, вздохнув легко и сладко вечерним ветерком черничного цвета, наслаждалась покоем, да возможностью побыть собой.

От сумерек до сумерек, при ярком, но бесполезном по сути свете луны, которому мешали уличные фонари, коты проникали в отдушины душных подвалов соседних домов, где досыта набивали животы. Бывало, кому-нибудь из них, – по злобе или случайности, набиралось за пазуху шерстяной тельняшки чужеядных насекомых6 больше, чем было возможно вычесать. Таких незадачливых блохи заедали, так что дворникам поутру оставалось лишь убрать до смерти обескровленного подальше от вездесущей, любопытной детворы, во избежание лишних слёз и раньше времени разочарований жизнью.

Луна, что часто присутствовала при сём, кутала бледное, измождённое страданиями лицо в воротник облака, но не из-за безразличия или утомления, а потому как рыдала одинаково горько по всем, чего зачем-то стыдилась и скрывала холодные свои слёзы, что часто принимают за дождь, который обыкновенно перестаёт к утру.

Известное дело, – луна над лесом не то, что над поселениями, в тени построек идёшь почти наощупь, словно сослепу. Стволы деревьев лесной чащи, как бы ни частили, всегда отыщут способ потесниться, дабы дать дорогу лунному лучу.

Коты ж были типично городскими жителями, про лес знали не больше циркового медведя. Днём отсыпались, а ввечеру выходили на охоту, мирно соседствуя с ленивыми от сытости псами, которые чутко спали, развалившись поперёк порога, по пояс в тепле сторожки стадиона, как под одеялом, а носами – супротив ветра.

Вероятно, жили б коты и жили, грея бока на трубах теплотрассы по сию пору, если б не прознали местные пропойцы про то уютное местечко, а спустя недолгое время, один из них не предпочёл бы спёртый воздух подземелья и яркие сновидения7 под заношенной до блеска телогрейкой, прохладе спальни и сон на чистых простынях подле скандальной трезвомыслящей супруги. Вот с неё-то всё и началось…

Впрочем, довольно, о людях не так занимательно, как про котов. Увы.

Коль оглядеться по сторонам со вниманием, делается ясно, что мы-таки не творцы, и не умеем сочинить ничего нового, но лишь выбираем из предложенного Природой и Провидением. Изо всех талантов, коими награждает судьба, главный – внимать жадно, не привередничая с благодарностью принимать подарки, с радостью и трепетом откликаться на них, ибо в горсти пыльных бусин и пуговиц, вполне может отыскаться ожидающая своего часа драгоценность.

– Ба! Это то, что я подумал?!

– Ой, да бери себе, коли нравится.

– Так это же…

– Бери-бери, не задумывайся. И положи сразу в рюкзак, чтобы не забыть.

– Да про это, захочешь – не позабудешь…

– Придя домой, я с жаром доморощенного мастерового портил то, что получил тогда от бабушки, а после и вовсе – проел, но знаю, она не пожалела бы ни минуты о судьбе своего подарка, так как я научился у неё главному: легко расставаться с вещами и тяжело – с людьми.

– А что там было?! Дорогое что-то?

– Недешёвое. Две пары старинных золотых часов, украшенных серебряным узором и рубинами.

– Ничего себе…

– Это вещи. Всего лишь.

В юности откровения старцев мы приемлем с благосклонной улыбкой, прощаем их чудачества, наблюдаем за ними несколько свысока, отстранённо. Причина той небрежности – наша уверенность в собственном бессмертии, а дарованная старикам простота чудится нам вымыслом, сказкой, для услаждения слуха и провождения времени в никуда.

Кажется – чего уж проще: ценить жизнь, но умение то, ежели и приходит, то не враз, не всякому. Горе ли, радость тому причина, но едва начинаешь дрожать над каждою минутой, жалеешь бытность на сон, либо пустое, на пустяки и глупцов… и ты уже, кажется, выучил урок жизни и готов отвечать…