– Какие еще деньги?

Неда строго взглянула на меня.

– Не кричи. А то я уйду.

– Хорошо, не буду.

Я снова начал растирать виски. Обруч, стягивавший мне лоб, немножко расслабился.

– Если профессиональный долг не позволяет тебе проявлять человечность, то мне ведь ничто не мешает. Поэтому я решила помочь Еве найти деньги, которые принадлежат ей. Я не могу смотреть, как акулы пожирают несчастных рыбешек. К тому же ты сам впутал меня в эту историю.

– Дальше.

– Мы пошли к ней. Застали ее врасплох. Она пригласила нас в комнату – она там работает, делает какие-то куклы…

– С чего ты решила, что деньги у Зорницы? Неда зло усмехнулась.

– Зорница!.. Может, ты с ней уже на «ты»? – Да.

– Вот как? Не знала! Ну, все равно… Мы ей сказали, что пришли за деньгами, а она сделала вид, будто ничего не понимает. Смотрит в глаза и врет! Очень странно, что ты со своей профессиональной проницательностью не догадался, что эта женщина все время играет роль. И притом фальшиво, потому что у нее кругом одна корысть и расчет. Начала нас расспрашивать про деньги, словно в первый раз о них слышала. Если, говорит, у него были деньги, то их должны были найти на даче, там, где он покончил с собой… Стала кричать, что теперь никто их не найдет, раз его нет в живых. С какой стати вы пришли ко мне? Спросите лучше милицию! Не желаю больше слышать об этих проклятых деньгах! И выгнала нас… Прямо взбесилась. Мы чуть не подрались… Но она такая – она бы нам обеим задала жару!..

Неда, конечно, сразу же поняла, что Зорница любит разыгрывать спектакли. То, что для меня было приятным представлением, которое я воспринимал как театральный критик, оценивающий мастерство актера и не обращающий внимания на все остальное, для Неды было лишь притворством и коварством, поскольку она судила о Зорнице, как женщина судит о женщине – односторонне и ограниченно, но почти всегда верно!

Однако, слушая Неду, я все больше злился на обеих девушек. Они не знали, что произошло с Зорницей через несколько часов после их ухода. А мне рассказ Неды в кровавом свете самоубийства казался бессмысленным и нелепым.

В тот день я как-то «неадекватно» воспринимал смерть Зорницы Стойновой. Как видно из моих записок, эта женщина явно внушила определенные чувства сотруднику уголовного розыска с небольшим стажем, снедаемому сомнениями в своей пригодности к делу, которым он занимается. Естественно, что у меня появилась мысль: а можно ли было предотвратить смерть Зорницы Стойновой, не было ли фактов, нюансов, деталей, которые дали бы возможность человеку, взглянувшему на них профессиональным глазом, почувствовать угрожавшую ей опасность? Разве не должен он был заметить, что именно вокруг нее – по мере ведения следствия все более выступающей на передний план – сгущаются грозовые тучи?

Я вошел к Троянскому, стараясь расправить свои далеко не могучие плечи.

– Все знаю, – сказал он.

Он взболтал бутылочку с мутной белой жидкостью, вскинул ее и отхлебнул глоток.

Ясно, у него болит желудок. Самый неподходящий момент для разговора.

– Это самоубийство нельзя было предвидеть, – сказал он вдруг, как бы успокаивая меня. – И даже если бы мы допустили такую вероятность, каким образом мы могли его предотвратить?

– А самоубийство ли это?

– Возможность убийства никогда не исключается, и нам тоже не следует ее исключать. Но пока не будем выходить за рамки очевидного. С чем ты приехал из Стара-Загоры?

Я попросил разрешения сесть. Долго сидел в раздумье, опустив голову. Потом рассказал об открытии, которое сделал в Стара-Загоре – о неправильно указанном числе в регистрационных карточках, что уличало Зорницу во лжи.

– Я докладывал вам, что три раза встречался с Зорницей и, так сказать, изучил ее. Она не считала себя виновной в смерти Борисова. Ей казалось, она спаслась от чего-то, избежала какой-то беды, она не могла скрыть охватившего ее чувства облегчения… Она была женщина энергичная, способная многого добиться, только вот с мужчинами ей не везло. Всю жизнь искала достойного ее мужчину и при этом совершала грубые ошибки. Когда она первый раз вышла замуж, ей попался глупый мальчишка. Потом хотела выйти замуж за Патронева, затем за Ангела Борисова… Были, вероятно, и другие кандидаты. К тридцати годам она уже составила себе ясное представление о том, какими качествами должен обладать ее муж. Она прекрасно сознавала свои достоинства – красивая, здоровая, умная, энергичная, уверенная в себе, такие женщины знают себе цену и хотят найти человека, который понимал бы, что он получает.

Троянский рассмеялся.

– Много же достоинств ты у нее открыл! А ложь, которой она тебя опутала? Ты посчитал, сколько раз она тебя обманула?

– Она лгала… Но я не понимаю, почему! Вся соль в этом: к чему ей была вся эта комедия? Если мы найдем ответ… Должны найти… Может, это объяснит…

Троянский задал мне вопрос, которого я давно ждал:

– Насколько я помню, сроки следствия по делу Ангела Борисова подходят к концу, не так ли? Будешь закрывать?

– Разрешите продолжать. Формальное право у меня есть, поскольку теперь дело связано со смертью Стойновой.

– Хочешь установить новые сроки для старого дела?

– Но они связаны между собой!

– Одно перерастает… или прорастает в другое, так? – Троянский растянул губы в знакомой ехидной улыбке. – Очень хорошо тебя понимаю. Все вы ворчите на сроки. А никуда не денешься. Формально ты обязан закончить дело о самоубийстве Ангела Борисова. Ну, если появится что-то новое, тогда вернешься к нему…

– Не могу я подписать заключение, – повторил я упрямо.

Троянский понял, что я решил взять на себя весь риск, который влечет за собой неподчинение, а потому, помолчав некоторое время, с кислой миной произнес:

– Сколько дней просишь?

– Десять.

– Пять. И больше не дам, а наложу взыскание.

– Пяти дней мало.

Я твердо стоял на своем, как будто сюрприз, который преподнесла нам Зорница Стойнова, давал мне на это право.

Троянский нашел в себе силы не выгнать меня из кабинета. После довольно долгого мрачного молчания он сказал:

– Пять. И ни днем больше. Докопаешься до чего-нибудь, вернемся к этому разговору. Ничего не выяснишь – закроешь дело. А пока до свидания.