Возражения Бонапарта против прессы и его вмешательство в германские дела предшествовали провозглашению его пожизненным консулом. Вскоре затем последовало формальное присоединение к Франции Пьемонта и Эльбы по декрету 11 сентября 1802 года. Пьемонт был организован как французский военный департамента в апреле месяце 1801 года, и Бонапарт тогда уже конфиденциально сообщал некоторым, что эта мера должна считаться первым шагом к упомянутому присоединению. Значение этого события состояло в том, что положение, установленное лишь de facto и – как предполагали официально – временно, было санкционировано de jure и навсегда. Как таковое это дело было явным захватом, со стороны Франции, имевшим большое значение для континентальных держав, особенно же для Австрии, так как в случае военных действий против ее итальянских владений Пьемонт должен был служить операционной базой. Прилежащая Лигурийская республика (как называлась тогда генуэзская территория) была также организована как французский военный округ, и никто не мог ручаться за то, что с ней не поступят так же, как и с Пьемонтом. Это было бы в высшей степени убыточно для британской торговли и прибавило бы еще новый штрих в картине преобразований, происходящих перед глазами Европы. Дело не ограничивалось только одними материальными выгодами для Франции: так, никакого вознаграждения не было дано королю Сардинии за отнятие от него самого значительного его владения, и эта явная несправедливость была сочтена как Великобританией, так и Россией, которые горячо настаивали на приличном удовлетворении короля, выражением неуважения к себе. Некоторое время, однако, министерство не протестовало.
Скоро нанесена была Великобритании новая обида, которая, если и не была сама по себе сильнее других, то переполнила чашу ее терпения. Небольшой кантон Валлис, в юго-западной Швейцарии, был весною 1802 года насильно отделен от конфедерации и провозглашен независимым, для того чтобы обеспечить за Францией симшюнский путь, идущий через него к Италии. Мера эта, как писал Бонапарт, «в соединении с исключительным правом Франции посылать свои армии этим путем, изменила систему войны, которую надлежит принять в Италии». Никаких явных дальнейших шагов для приобретения влияния на дела Швейцарии более сделано не было, но французский посланник получил инструкции поддерживать тайно партию, симпатизировавшую революции. В обращении Первого консула к Законодательному собранию 6 мая 1802 года появилось зловещее предсказание, что «советы французского правительства различным партиям в Швейцарии до сих пор оказывались напрасными. Тем не менее все еще не теряется надежда, что на голос благоразумия и умеренности обратят внимание и что державы, соседние с Гельвецией, не будут вынуждены вмешаться для подавления смут, продолжение которых угрожало бы их собственному спокойствию».
В Швейцарии – может быть, более чем в какой-либо другой стране Европы – было осуществлено намерение, возвещенное Национальным конвентом в знаменитых декретах. 19 ноября и 15 декабря 1792 года: распространять силой перемены в правительственном строе стран, куда могли проникнуть французские армии. Правда, широкие перемены были сделаны уже в Бельгии, Голландии и Италии, но эти страны в то время, когда французские армии впервые вторглись в них, вели открытую войну с Францией. Вмешательство же в дела Швейцарии в 1798 году отнюдь не имело характера серьезной войны, так как в подвергнувшихся вторжению кантонах не было никаких средств к сопротивлению. Это было вооруженное вмешательство, предпринятое Директорией по настоянию Бонапарта с целью поддержки граждан иностранного государства, «желающего восстановить свою свободу». – «Как только был дан сигнал вступлением французской армии в 1798 году, так возникло быстро и широко распространившееся восстание». За этим восстанием последовало принятие сильно централизованной конституции, к которой страна не была подготовлена. С этого времени агитация сделалась непрерывной. Две партии боролись за преобладание: одна, известная под именем унитарианской, сочувствовала новому порядку, и симпатии ее были на стороне французской революции; другая – аристократическая, добивалась восстановления первоначальной конституции и искала покровительства и поддержки у старейших правительств Европы. Между этими двумя партиями была центральная, состоявшая из представителей более умеренных мнений.
Обеспечив Валлис за Францией, Бонапарт, в августе 1802 года, отозвал французские войска, до тех пор остававшиеся в Швейцарии, – политическая мера, которая имела целью показать Европе, что он уважает независимость страны, гарантированную Люневильским миром. Обострение отношений между противными партиями скоро привело их к столкновениям, и номинальное правительство умеренных, добившееся власти экстраконституционными действиями, увидело, что на его стороне не было «ни горячих патриотов, которые желали бы абсолютного единения, ни мирных масс, достаточно расположенных к революции, но знавших ее только по ужасам войны и присутствию в стране иностранных войск». Аристократическая партия взяла верх и утвердилась в столице, откуда правительство было изгнано. Последнее обратилось к Бонапарту, прося его вмешательства. Сначала он отказал, но затем почти сейчас же решился действовать. «Я не сдам, – сказал он, – грозных альпийских бастионов пятнадцати сотням наемников, оплачиваемых Англией». В качестве специального посла был послан французский полковник, с прокламацией, помеченной 30 сентября 1802 года, предлагавшей олигархическому правительству сложить с себя власть и распустить все вооруженные силы. Для поддержки этого приказания были двинуты к границе тридцать тысяч французских солдат под начальством генерала Нея, которые скоро и вошли в страну. Перед этой реальной силой всякое сопротивление со стороны Швейцарии сейчас же прекратилось.
Европа глубоко возмутилась, но из великих держав не возвысила голоса ни одна, кроме Великобритании. То, что для Бонапарта было шагом, необходимым для возвеличения Франции, даже хотя бы он и был явным нарушением Люневильского трактата, в глазах англичан – не только сторонников министерства, но и самых горячих деятелей оппозиции – было насильственным вмешательством «в законные усилия храброго и благородного народа восстановить свои древние законы и правительство и добиться вновь учреждения системы правления, оказавшейся на опыте не только благоприятной для обеспечения домашнего очага, но и совершенно отвечавшей требованиям спокойствия и безопасности других держав». Британский кабинет выразил нежелание верить, чтобы «могла быть еще какая-либо попытка стеснять эту независимую нацию в отстаивании своих несомненных прав».
