– Я с тобой!

Девушка встала с дивана, поправила «толстовку» и, повернувшись, хотела взять дробовик, но возле дивана его не оказалось.

Полянская не сразу заметила его в руках Дороша.

– Злата, тебе лучше остаться здесь!

– Уж не думаешь ли ты, что я так и сделаю? – она подошла к нему.

– Пойдем, мы теряем время! – нетерпеливо сказала она.

– Подожди, я позвоню участковому, – сказал Дорош, когда они вышли на улицу.

Набрав номер, мужчина подождал, пока поднимут трубку, негромко и быстро сказал несколько слов и отключился. Но этих нескольких слов Злате было достаточно, чтобы понять происходящее.

– Так что там Михалычу показалось? – спросила она.

– Там кто-то пытается забраться в дом к бабе Мане.

– Господи! – выдохнула девушка. – Пойдем скорее!

– Так, стоп! Пойми ты, наконец, Злата, все это крайне опасно. Возможно, они вооружены…

– Я понимаю. Но у нас-то с тобой есть дробовик! Я его, между прочим, зарядила. А там беспомощные старики… – девушка обогнала мужчину, собравшись бежать по огороду к дому бабы Мани, но мужчина удержал ее за руку.

– Злата, пожалуйста, иди за мной! Я прошу тебя, подумай о дочке! – прошептал он.

– Ладно, извини!

Девушка высвободила свою руку из его руки и, засунув руки в карманы «толстовки», пошла за ним.

Виталя ступал осторожно, особенно когда они прошли огород Тимофеевны и, держась в тени забора, прокрались на участок бабы Мани. Здесь, в заднем дворе, обитал Босик, и если только он, заслышав их, поднимет шум, считай, они пропали. Те двое, что бродили по деревне, про собаку тоже знали, поэтому и пытались проникнуть в дом через парадный вход. Свет луны, заливающий окрестности, не способствовал безопасному передвижению. Ежесекундно рискуя быть замеченными, Виталя и Злата перелезли забор, что разделял огород и палисадник, в котором баба Маня сажала грядки, и, пригнувшись, быстро пересекли его, очень надеясь, что воры продолжают возиться с замком и они останутся незамеченными. Кругом царила тишина, оттого громкий стук собственного сердца казался Злате оглушительным. Отчего-то до последнего мгновения ей казалось, что все происходящее – какой-то дурной сон. Деревня спала, и дом бабы Мани был тих и темен. Они уже подобрались к калитке палисадника и вдруг услышали, как «крякнул» Михалыч и что-то упало на пол.

– Сволочь вонючая! Гниль, – пробормотал кто-то.

– Тут что-то не так, Серый! – прогундели в ответ. – Старуха одна живет!

– Ты ж слышал, сын!

– Какой на хрен сын! Это ж дед старый!

Дорош замер на мгновение и тут же, скорее, почувствовал, чем увидел, как напряглась рядом Злата, собравшись то ли закричать, то ли броситься в дом. И то, и другое было для них крайне опасным, поэтому, резко обернувшись, он зажал ей рот рукой и прижал к себе. Засунув руку в карман брюк, он извлек свой телефон и запихнул ей в карман «толстовки».

– Отойди подальше и звони участковому! И, пожалуйста, ничего не бойся! – шепнул он ей на ухо и, на мгновение коснувшись губами ее виска, отпустил.

Злата отступила на шаг, лихорадочно нащупав в кармане телефон, и увидела, как Виталя, пригнувшись, бесшумно снял крючок и исчез за верандой.

– Ну, вот и все, ребята! Ваш рейд по деревне окончен! Стоять на месте и не двигаться! Я не шучу! Винтовка заряжена! А у меня так и чешутся руки отстрелить вам что-нибудь! – услышала она его резкий голос, прорезавший тишину ночи, и стала набирать участкового.

Злата не стала ждать приезда милиции. Потихоньку улизнув со двора бабы Мани, она пошла к Тимофеевне и почти до рассвета просидела с ней на кухне. Они пили чай, тихо переговаривались, звонили бабе Нине и бабе Мане, чтобы рассказать последние новости и узнать, чем вся эта история в конце концов закончилась.

Благодаря Витале и подоспевшему участковому этих двух типов, которые, как потом выяснилось, были неоднократно судимы, задержали и увезли. Михалыч, которого лишь слегка оглушили, быстро пришел в себя и после пары рюмок (надо же было как-то снять стресс и испуг!), наконец, вспомнил, куда делись иконы, которые когда-то были у них дома. Он продал их на рынке, время такое было, чего только на рынке не продавали… Продал за какие-то сущие копейки, а потом пошел в церковь, как-то ему тяжко сделалось от собственного поступка, хоть и не был он верующим человеком. Наверное, иконы в самом деле были ценными, старые все-таки, деревянные, и, возможно, ему следовало бы отнести их в церковь… В общем, эта история с иконами мучила Михалыча и все как-то не забывалась. И по пьяни не раз он об этом рассказывал, приплетая к той давней истории все новые и новые подробности. Вот так об иконах и прознали те двое, услышали случайно и решили попытать счастья…

Только когда над лесом на востоке стало светлеть небо, Полянская на цыпочках прокралась в маленькую спаленку, где мирно спала ее дочь, и прилегла на край кровати, уткнувшись лицом в белокурые шелковистые волосики, вдохнула такой родной запах и тут же погрузилась в сон. И проспала почти до обеда, никем не потревоженная. Проснувшись, Злата еще долго тихонько лежала на кровати, натянув одеяло до подбородка. Глядя в окно, она видела, как облака, громадные, сизые, плывут по голубому небу, плывут, иногда заслоняя собой солнце и устремляясь, как перелетные птицы, вдаль. Наблюдая за ними, Злата вспоминала вчерашний вечер, Дороша и чувствовала, как сердце щемит от тоски. Нет, она ни о чем не сожалела, ни на минуту не допуская мысли о том, что в своей жизни она сделала что-то не так. Все было так, все было правильно, и по-другому просто не могло быть, но тоска не отпускала сердце…

Злата лежала и думала о Витале, вспоминая все, что с ним было связано. Печаль теснила грудь, слезы выступали на глазах, и все же воспоминания эти, давно запрятанные в самые потаенные уголки души, были такими сладостными, такими дорогими…

Но как бы грустно ни было Злате Полянской наедине с собой, когда она вышла из спальни на кухню, где уже за столом сидели Тимофеевна, Матвеевич и Маня, ничто ни во взгляде ее, ни в выражении лица, ни в поведении не напоминало о недавней грусти. С улыбкой она обняла и чмокнула в макушку девочку, тут же вступив в оживленный разговор со стариками, и так продолжалось весь обед. Потом, когда уже был выпит чай с пирогами, на которые Тимофеевна была мастерицей, Злата засобиралась домой. Лешина бабушка собрала ей пакет с едой, и у калитки они сердечно распрощались.

Злата с дочкой шли по деревне, взявшись за руки. Маня беспрестанно что-то спрашивала, вертя головой во все стороны, Злата ей объясняла и смеялась. Девочка на ее ответы находила свои объяснения, заставляя Полянскую смеяться и удивляться необъяснимой детской логике. Она слушала дочку, разговаривала с ней и наслаждалась звенящей позолоченной тишиной, царившей кругом. Но эта тишина не была гнетущей или унылой, наоборот, некая торжественность была в этом послеполуденном времени. Так хорошо было идти и чувствовать, как лица касаются невидимые паутинки, а ветер развевает волосы. Так хорошо было идти и чувствовать в своей руке теплую ладошку Маняши, знать, что родной деревне и бабулькам уже ничего не угрожает. Злата Полянская шла, то и дело устремляя взгляд в просторы лугов и полей, и чувствовала, как сердце полнится тихой радостью и любовью, любовью к родной земле…

Когда они дошли до своего дома и вошли во двор, Машка попросилась поиграть в саду. Злата разрешила и собралась было войти в дом, чтобы заняться домашними делами, но в самый последний момент вспомнила о постиранном белье, которое она вчера развесила. Оно висело на веревках за домом и, конечно, давно высохло. Злата спустилась со ступеней крыльца и завернула за веранду. Машка, устроившись за столом под виноградником, нашла забытого медвежонка и, усадив его перед собой, принялась что-то объяснять ему. Злата, услышав ее голосок, улыбнулась и стала снимать белье. Взгляд ее невольно устремился к простирающимся просторам. К лесу, притихшему, желтеющему, к пожухлым травам, к жнивью, к почти голым кустам у сажалки, к кусту калины, что рос в конце их огорода…