Знакомя между собой гостей, Пшеленская стала жаловаться на непунктуальность теперешних мужчин. Старичок, которого величали профессором, был глуховат, и даже изрядно, потому что хозяйке пришлось повторить свое замечание о непунктуальности раза четыре, и каждый раз профессор переспрашивал:

— Извините, что, что?

Пшеленокая была уже в отчаянии, когда на выручку ей пришел Кшепицкий. Он выступил вперед и сказал с улыбкой: Тара-тара бум-цык-цык, старый дурак!

Старичок кивнул головой и сказал убежденно:

— Да, да, вечера уже холодны.

Дызма расхохотался. Ему безумно понравилась шутка Кшепицкого, и, пользуясь тем, что пани Пшеленская вышла встречать новых гостей, он предложил:

— Постойте, я ему тоже что-нибудь скажу. Только не слишком громко! — предупредил Кшепицкий.

Никодим обратился к профессору:

— Пес тебе морду лизал, лысое чучело!

— Извините, что, что?

— Лизал!

— Извините, не расслышал. Что, что?

Дызму трясло от смеха. Старик начал уже подозревать неладное. Положение спас Кшепицкий: он рявкнул профессору прямо в ухо:

— Он хотел вам рассказать свежий анекдотец!

— А, слушаю, слушаю.

Меж тем в гостиную вошло еще несколько человек, не успели они со всеми раскланяться, как в дверях появился полковник Вареда. Это избавило Дызму от анекдота.

— Здравствуй, Никусь! Тебя ли я вижу! — воскликнул полковник.

— Как живешь, Вацусь?

— Ну, как? Устроил свои дела у Яшунского?

— Спасибо, все в порядке.

Гостиная и смежные комнаты наполнились гостями. Пришли почти одни мужчины, было только пять-шесть пожилых дам. Кое-кто сел уже играть в бридж.

Пока Никодим болтал с Варедой, явился Уляницкий. Оказалось, что, несмотря на меры предосторожности, принятые министром, полковник был тоже осведомлен о проекте Дызмы, и Уляницкий стал без стеснения рассказывать о деле, которое, по его словам, двигалось полным ходом. Вареда поздравил Никодима и пожелал ему успешно осуществить свой грандиозный проект.

Подошла пани Пшеленская и осведомилась, не сыграют ли они в бридж. Вареда и Уляницкий охотно согласились.

Поскольку все партии были уже составлены, хозяйка дома предложила себя в партнеры. Дызма играть не умел, и четвертым пригласили какого-то худощавого господина: как выяснил Дызма впоследствии, это был один из высших чинов полиции.

Сперва Никодим наблюдал за игрой, потом это ему наскучило, и он подошел к не участвовавшим в игре мужчинам, среди которых заметил Кшепицкого.

Едва Дызма удалился, полицейский спросил Пшеленскую:

— Кто такой этот пан Дызма?

— Пан Дызма? — удивилась она. — Разве вы его не знаете?

— К сожалению…

— Как? — спросил Уляницкий. — Вы не помните инцидент с Терковским?

— Ах, так. Понятно.

— Пан Дызма, — вставила пани Пшеленская, — очень порядочный человек. Он учился вместе с моим племянником Жоржем Понимирским в Оксфордском университете. С тех пор они в дружбе.

— Помещик?

— Да. Родом из Курляндии. В настоящее время — управляющий в имении моей племянницы.

— Никодим — золотая голова! — отозвался Уляницкий. — Яшунский сказал, что он пойдет дальше, чем мы все полагаем.

— Малый что надо! — добавил Вареда.

— Очень симпатичный человек! — заверила хозяйка дома.

— Действительно, — с убеждением произнес полицейский чин, — он производит солидное впечатление.

— Две трефы, — объявил Уляницкий, поднимая кусты своих бровей.

— Тогда мы скажем: три трефы, — вставила игравшая в паре с Уляницким пани Пшеленская.

Дызма скучал. В глубине души он дивился людям, которых занимала игра. Он съел уже немало бутербродов, пирожных, выпил несколько рюмок коньяку. Среди тех, кто не принимал участия в игре, разговор шел о международной политике, о скачках. К обеим темам Дызма был совершенно равнодушен. Он стал подумывать, как бы уйти. Решив воспользоваться моментом, когда хозяйка встала на минуту из-за стола, он догнал ее в передней и заявил:

— Извините, я должен уйти.

— Как жаль! Это действительно необходимо?

— Да, завтра я уезжаю очень рано, надо выспаться.

— Мне так хотелось бы обстоятельно поговорить с вами об этом деле…

— Еще ничего не потеряно: скоро я буду опять в Варшаве.

В действительности Дызма и не думал ложиться. Он отпустил шофера, велев ему подать машину в семь утра и быть готовым к поездке в Коборово. Никодим пошел пешком.

Близилась полночь, и улицы опустели. Изредка навстречу попадались запоздалые пешеходы. Оживление царило только на Новом свете, где было множество женщин, о профессии которых можно было без труда догадаться по их повадкам.

Дызма долго присматривался, пока не выбрал одну рослую брюнетку. Они быстро договорились.

Брезжил рассвет, когда Никодим вернулся в гостиницу. Он вспомнил Маньку и пожалел, что провел ночь не с нею.

Небо было покрыто свинцовыми тучами. Около семи пошел дождь.

Дызма расплатился по счету. Подъехал автомобиль с поднятым верхом, и Дызма, проклиная погоду, забился в угол машины.

Ехал он в Гродно. Он хотел явиться в Коборово уже с результатами, чтобы тем самым поразить Куницкого эффектом, которым, в сущности, и сам был озадачен. Никодим отлично сознавал, что добился помощи министра благодаря удачному пересказу изложенного Куницким проекта. Стоило только подытожить факты, как без труда напрашивался сам собой вывод: весьма выгодно бывает повторять чужие мысли, выдавая их за свои.

Дызма решил шире применять этот метод, соблюдая, разумеется, необходимую осторожность. Его радовала возможность вращаться в недоступном ему до сих пор светском обществе. Теперь он начал верить, что приживется там. Он не сомневался, что Куницкий не только не захочет отделаться от него, но будет и руками и ногами держаться за такого управляющего.

«Тут-то можно будет поживиться. Ему, мерзавцу, придется увеличить мне жалованье».

Никодим потер руки. Он чувствовал, что в его жизни открылась новая страница. Кем она написана и зачем — это его не интересовало. Из разговора с Яшунским он знал, что его, Дызму, не обойдут при реализации хлебного проекта. Он не представлял себе, что имел в виду министр, и готов был думать, что за проект ему дадут премию. Начальник почтовой конторы в Лыскове, пан Бочек, рассказывал как-то, что один из чиновников окружной дирекции почт получил в награду тысячу злотых за изобретение нового способа штемпелевания писем. А ему дадут, пожалуй, больше, потому что хлеб — это вам не письма!

Воспоминание о пане Бочеке и о Лыскове вызвало улыбку у Никодима.

«Что бы они сказали, если б узнали, какое я теперь получаю жалованье и с какими особами на ты?! Обалдели бы! Шантрапа!»

Министры, графы… Такая дама, как пани Пшеленская, пригласила его на обед…

Впрочем, это его не радовало. Его мучила мысль, что он зря впутался в дело Понимирского, из которого не выйдет ровно ничего, одни неприятности, если об этом вдруг узнает Куницкий. Пройдоха! Он так богат, что найдет способ отомстить Дызме.

Единственный выход — сказать Понимирскому, что тетка и слышать ни о чем не хочет, а на долге поставила крест.

Этим размышлениям Дызма предавался всю дорогу до Гродно.

Хорошо знавший город шофер сразу нашел кирпичный, похожий на казарму дом, где помещалась дирекция лесов.

Был уже пятый час вечера, и в конторе Дызма застал только дежурного чиновника.

— Я к пану Ольшевскому. Он здесь?

— Нет. Приходите в приемное время, — сухо ответил дежурный.

Тогда Дызма повысил голос:

— Это для вас, молодой человек, существуют присутственные часы — не для меня. И вообще, прошу повежливей, вы еще не знаете, с кем говорите.

— Разве я невежлив? — стал защищаться чиновник. — Откуда мне знать, с кем говорю? Ведь вы даже не назвали своего имени.

— Но, но, без фамильярностей. Дуйте к своему пану Ольшевскому и доложите, что приехал пан Дызма с поручением от министра. Пусть сию же минуту придет, мне некогда.

Не переставая отвешивать поклоны, перепуганный чиновник сообщил Дызме, что не имеет права отлучиться, но может позвонить директору на квартиру.