Дызма и Шуйский не могли удержаться от смеха.

— Как это, — спросил Шуйский, — просто «у-у-у-у»?

— «У-у-у-у» — и все, но ты ведь знаешь бас Уляницкого. Не можешь себе вообразить, какое произошло замешательство! Этот тип покраснел как свекла и умолк, словно его громом поразило. Наступила тишина, все опустили головы. Вдруг кто-то не утерпел и прыснул. Только этого недоставало! Даже стол затрясся от смеха. Честное слово, никогда не видел, чтобы люди так хохотали.

— А Ясь?

— Ясь, как ни в чем не бывало, принялся за жаркое.

— Ну, а тип?

— Жалкая личность! Не знал, что делать: встать или остаться за столом. Наконец встал и вышел. И в тот же день уехал из Крыницы.

— А дальше что? — спросил Никодим, которому эта история страшно понравилась.

— Больше ничего, — ответил полковник. — Только Уляницкий сделался после этого самым популярным человеком в Крынице.

Зал был уже полон. Среди белых столиков мелькали черные фраки кельнеров. Оркестр с надрывом играл танго.

Наконец пришел Уляницкий.

Это был мужчина громадного роста, его лицо походило на плоский щит, куда вместо носа вставили огурец и приклеили четыре кустика черных как смоль волос — брови и усы, которые находились в непрестанном движении. Зато маленькие, глубоко запавшие глазки пристально смотрели куда-то в пространство. Едва он подсел к столику, захмелевший Никодим начал излияния.

— Полковник рассказал нам об этой вашей шутке в Крынице. Шикарно! Ловко вы осадили этого болтуна!

Клочья волос на лице залихватски шевельнулись.

— Подумаешь! Вам повезло куда больше. Ведь это вы проучили Терковского?

— Он, он, — подтвердил Вареда. — Свой парень. Чувствую, вы будете друзьями. Ваше здоровье!

Пили зверски, и в голове у всех изрядно шумело, когда уже за полночь поднялись этажом выше в дансинг и велели подать шампанского. За столом появились девочки. Джаз играл так завлекательно, что Дызма, пригласив одну из дам, пустился в пляс. Все общество следило за ним, и, когда Никодим сел, единогласно было признано, что он настоящий товарищ и что, пожалуй, стоит выпить с ним на брудершафт… Против этого никто, понятно, не возражал, и процедура брудершафта была совершена под звуки гимна «Многая лета…», исполненного оркестром по требованию полковника Вареды.

Уже светало, когда четверо друзей уселись в автомобиль Куницкого. Решено было отвезти полковника домой. Когда прибыли в Константин, шофер разбудил пассажиров. Шуйский нежно попрощался с Дызмой — ему не хотелось ехать обратно в Варшаву.

— Переночую у Вацека. Пока, Никодимчик, пока! Уляницкого Дызма отвез в Колонию Сташица,[8] сам возвратился в гостиницу.

Дызма попытался было перед сном оценить события прошедшей ночи, но шум в голове и непрестанная икота так замучили его, что он махнул на все рукой и повалился в постель.

Проснулся он с головной болью. День был в разгаре. Никодим обнаружил, что слал во фраке и в брюках — костюм напоминал теперь тряпку. Он был зол на себя; впрочем, вчерашняя попойка в обществе Вареды и двух влиятельных чиновников могла облегчить ему доступ к министру.

Никодим вспомнил, что должен быть сегодня на обеде у Пшеленской. Необходимо распорядиться, чтобы отутюжили костюм.

Куницкому Никодим послал телеграмму, сообщив, что вынужден задержаться в Варшаве из-за отсутствия министра.

К Пшеленской он отправился в автомобиле: окна ее квартиры выходили на улицу — возможно, кто-нибудь заметит машину, а это для него весьма существенно.

Откровенно говоря, Дызма не очень-то представлял себе, о чем говорить с теткой Понимирского да еще с каким-то там Кшепицким, а главное — не видел смысла в таком разговоре. Он согласился прийти просто из любопытства, просто потому, что его привлекало посещение великосветского дома.

Переступив порог, Дызма сразу понял, что впервые побывал в этом доме при необычных обстоятельствах. Теперь здесь царили порядок и тишина и все было исполнено внушительного благообразия. Правда, с коборовским домом эта квартира сравнения не выдерживала, но было здесь что-то неуловимо-приятное, и это еще больше импонировало Дызме.

Лакей распахнул перед ним дверь в гостиную, несколько минут спустя появилась пани Пшеленская. На этот раз она выглядела как настоящая светская дама. Вместе с ней вошел мужчина лет тридцати пяти.

— Пан Кшепицкий! Пан Дызма! — познакомила их Пшеленская.

Кшепицкий галантно раскланялся. Его небрежная повадка и слегка гнусавый голос сразу же не понравились Никодиму. Он должен был, впрочем, признать, что Кшепицкий хорош собой и, пожалуй, даже привлекательней секретаря суда в Лыскове, пана Юрчака, который был известным на весь уезд сердцеедом.

— Очень рад, что мне выпала честь познакомиться с вами. Я имел удовольствие столько слышать о вас, — заявил Кшепицкий и сел, высоко поддернув брючину.

Этот человек сразу показался Никодиму хитрым и неискренним, и Дызма решил, что будет начеку. Поэтому он уклончиво ответил;

— Люди как люди — всегда что-нибудь скажут.

— Извините меня, — заметила пани Пшеленская, — но я только от пана Кшепицкого узнала, какой вы замечательный политик. К стыду своему должна признаться: мы, женщины, в политических вопросах — невежды.

— О, зачем преувеличивать, — возразил Кшепицкий и поддернул другую брючину.

Дызма не знал, что сказать, и только откашлялся. Выручил его лакей, доложив, что кушать подано. Во время обеда Пшеленская и Кшепицкий, которого та называла то по фамилии, то просто Зызей, стали расспрашивать Дызму о том, что происходит в Коборове. Пшеленскую интересовало в основном отношение «этой несчастной Нины» к брату и мужу, меж тем как Зызя забрасывал Никодима вопросами о доходах Куницкого, о состоянии Коборова. Дызма старался отвечать как можно короче, чтобы ненароком не выдать свою неосведомленность в этих вопросах.

— Не будете ли вы добры сказать, явственна ли болезнь Жоржа, можно ли думать о признании его правоспособным?

— Как вам сказать… Конечно, он сумасшедший, но, может быть, он сумеет какое-то время держать себя в руках…

— Совершенно верно, — подхватила Пшеленская. — Его болезнь состоит именно в том, что у него ослабевают сдерживающие центры; но если он поймет, что это необходимо, я думаю, на какой-то срок он сможет держать себя в узде.

— Пожалуй… — промямлил Дызма.

— Опасаюсь только, — продолжала Пшеленская, — что Нина не согласится с нашими планами.

— Ну, — пожал плечами Кшепицкий, — зачем ей знать о них? Сделаем все потихоньку. Самое главное — найти ходы в министерстве юстиции, но об этом беспокоиться нечего, раз судьба послала нам в союзники пана Дызму. Не так ли?..

— Ах, как замечательно, что вы, коллега Жоржа и его друг, встретились с ним именно теперь! — воскликнула пани Пшеленская.

Пить кофе перешли в маленькую гостиную. Кшепицкий вынул блокнот и карандаш.

— Я позволил себе приготовить нечто вроде коротенького доклада, — начал он. — Разрешите?.. Так вот: в общих чертах дело представляется следующим образом. Нам известно, что аферист по имени Леон Куник, шестидесяти шести лет, сын прачки Геновефы Куник, родом из Кракова, который подозревался в свое время в скупке краденых вещей — это зарегистрировано в актах львовской полиции, — занимался ростовщичеством и впоследствии, уже будучи ростовщиком, опутал семью Понимирских и с помощью обмана лишил ее состояния…

— Пани Куницкая, — прервал его Никодим, — утверждает, что обмана здесь не было.

— Ну, конечно… Но каждый факт можно истолковывать по-разному. Хе-хе-хе… Если прокурор получит надлежащую инструкцию, ему будет ясно, как поступить. Кроме того, мы знаем, что Куник девять лет тому назад получил новое удостоверение личности и сменил свою фамилию на «Куницкий», вписав в бумаги имя отца. Это уже явное беззаконие. Далее. Всем нам известен его процесс о поставке шпал. Тогда, к сожалению, не было доказано, что этих шпал в действительности не существовало. Куницкий добился оправдания с помощью документов, подтвердивших его невиновность, но сомнений нет: эти документы он приобрел нечистым путем… Железнодорожный чиновник, который их выписал, впоследствии бежали как в воду канул. Все это можно откопать и снова представить суду. Как вы полагаете?.