В игральнях гомонили Малыши и Недоросли. Шагавшего неспешно Тарика обогнала, не зацепив, Марлинетта в нарядном платьице из розового барежа141, летящей походкой направлявшаяся в сторону Аксамитной: ага, дело ясное, сейчас порхнет там в очередную карету и исчезнет на недельку, проказница. Следом на почтительном расстоянии, старательно притворяясь, что идут по своим незатейливым делам, последовали Дальперик и еще двое — ну да, Недорослям такие вещи пока что ужасно любопытны: мы в их годочках были такими же...
Навстречу прошел Титор Долговяз, важно кивнувший в ответ на политесный поклон Тарика. Был он в своей обычной одежде, понятно, а не в мантии Школариума, а под мышкой нес свернутую холщовую сумку. Посмотрев ему вслед, Тарик ухмыльнулся. Каникулы, знаете ли... Сейчас Долговяз купит в «Уютном вечере» несколько бутылок своей любимой грушевой водки, многословно объяснив дядюшке Ягошу, что к нему ожидаются нынче гости, такие же почтенные Титоры из соседнего квартала. Дядюшка Ягош, как всегда, притворится, что этому верит, и пожелает приятно провести вечерок с гостями. Прекрасно знает, как и вся улица, что по скупости своей гостей Долговяз принимать ужасно не любит, зато в каникулярные дни затворяется дома и денька два-три пьет без просыпу. В «Уютный вечер» он не ходит, полагая это ниже своего достоинства (а вот худог Гаспер и его друзья-студиозусы, даром что наперечет дворяне, там частые гости), а в те таверны, что его достоинству отвечают, не заглядывает из той же скупости. Вот и посасывает водочку дома, на что улица Серебряного Волка взирает сквозь пальцы: каждый волен у себя дома заниматься чем угодно, главное, напившись, на улицу не выходит и с соседями не скандалит. И с женушкой, не то что иные, не скандалит по пьяному делу — к досаде сплетниц. Знай они, как обстоит, возрадовались бы и вдоволь позвенели языками... Супружница, женщина решительная и телом покрупнее Долговяза, аккуратненько после каждой пьянки муженька легонечко того колотит с полчасика, что стало этакой семейной традицией. Байли об этом давно рассказала Альфия, но попросила держать в секрете, так что дальше ватажки это не пошло...
Душа радовалась, умиротворение полное и законченное. На этой улице Тарик родился, здесь прожил всю сознательную жизнь, знал всех, и все знали его, каждая собака и кошка знакомы. Чуточку грустно даже думать, что при удаче улицу Серебряного Волка придется покидать надолго. Но, учитывая, ради чего покидать... не так уж и грустно, пожалуй.
Подойдя к дому Чампи, он увидел друга издали: Стекляшка копался в огороде, пропалывал грядку с морквой. На условный свист Тарика он обернулся, вскочил и, сделав успокаивающий жест, скрылся в доме. Очень быстро выскочил и подошел к калитке. Рот у него был до ушей — как всегда, когда чем-то доволен.
— В лучшем виде вышло, Морячок, — сказал он, полезши в карман. — Смотри, какая красава получилась...
— Да уж, поработал ты на совесть, — одобрительно кивнул Тарик.
Находка, которую он вертел в пальцах, стала неузнаваемой: ни следа зеленой окиси и черноты, бронзушка прямо-таки сияла, словно вышла из мастерской этим утром и еще не успела потускнеть. На выпуклой стороне — большой непонятный знак в середине и шесть таких же загадочных по кругу. На вогнутой во всю ширину — стрела, какой ее рисуют на стенах и заборах во время игры в «прятки-догоняшки»: без оперения, одна длинная черточка и две покороче.
— Ты присмотрись к стреле и к знакам, — сказал Чампи. — Тонкая работа, все у нас согласились...
Тарик присмотрелся, увидел теперь, что стрела и знаки не сплошного литья, а составлены из мелких бугорков-полушарий. В самом деле очень тонкая работа, не нужно быть ювелиром или торговцем старожитностями, чтобы это понять: ничуть не грубовато, мастерски сработано, с душой...
— Ну, и что это такое? — спросил Тарик.
Чампи то ли виновато, то ли смущенно улыбнулся, развел руками:
— А вот это, Морячок, насквозь непонятно. И дядюшка Лакон, и Симади в конце концов не на шутку увлеклись, покупателей сегодня было мало, так что до вечернего колокола листали книги. А книги, чтоб ты знал, у нас собраны отменные и подробнейшие, там все, какие только есть, древние букворяды и знаки перечислены. В нашем деле без этого нельзя. Только ни единого такого знака не отыскали. И не только арелатские там приведены, но и букворяды- знаки еще нескольких королевств, не только иноземных, но даже заморских. Одно уже ясно: вещица иноземная, причем из дальнего иноземья. По-ученому у торговцев старожитностями и книжников это называется «раритет».
— Здорово, — сказал Тарик. — Это, выходит, у меня теперь самый натуральный, как бишь его? Раритет?
— Он самый. Все собиратели старожитностей за раритетами в первую очередь гоняются, друг у друга стараются перехватить, друг перед другом хвастают. Иные и собирают только раритеты, — он усмехнулся. — Тарик, ты только не думай, что это у тебя разъединственный раритет на всем белом свете. Раритетов немало, самых разных. И частенько непонятно, что они такое. Знаешь, есть присловье: «Всего знать невозможно». Нет-нет да и вынырнет вещица совершенно непонятная, как вот эта, и все торговцы старожитностями и ученые книжники руками разводят, в затылке чешут. Особенно когда попадается вещь, непонятно для чего предназначенная, опять-таки вот как эта. Будь это украшение, которое носили на одежде, — вместо стрелы была бы петля для пришивания или заколка, но петли с самого начала не было, а от заколки никаких следов. И нет следов от ушка, мы в три лупы смотрели, и в самую сильную. Ни малейшего следа! Как бы аккуратненько ни спилили ушко, под лупой след был бы виден. И амулетом древних языческих шаманов эта штуковина никак не может быть: они все либо с петелькой, чтобы к одежде пришить, либо с ушком, чтобы на шее носить, как цеховые и прочие бляхи. Нет уж, если ее и носили, то непременно в кармане. И уж всяко не чашечка для питья — из нее и кошку не напоишь, разве что мышку или воробейчика. И будь это чашечка, не было бы стрелы...
— Амулеты древних языческих шаманов... — задумчиво повторил Тарик. — Ты сам говорил, что не все они наперечет были черными, но черных среди них не счесть. Вдруг это и есть что-то черное?
На свету смирненько лежит, а в полночь ка-ак проснется и такого
наворотит... Как бронзовая змеюка в той голой книжке, не помню названия. Ты же нам давал читать, помнишь?
— Да помню, конечно, — сказал Чампи. — «Тайна бронзовой змеи»... Или «Ухмылка бронзовой змеи» — забыл уже. Я тогда же, как все вы прочитали, ее отнес в лавку держаных книг. Не так уж потрепалась, все страницы были целы, так что медный шустак дали. Не в выгоде дело — какая от медного шустака выгода, не разбогатеешь. А продал я ее оттого, что не хотел держать дома этакую залепуху. Тот сочинитель, что книжку накропал, о торговле старожитностями и вообще о старожитности не знает ничего. Уж поверь: смотрел в потолок и оттуда свои придумки черпал. По книге, ему змеюку продал не «ночной копальщик», а столичный торговец самых честных правил, занимавшийся этим ремеслом лет тридцать. Такого быть не могло. Всякий торговец, когда получает бумагу Мастера, знакомится с «Регламентом о старожитности» и обязан ему следовать скрупулезно. Кара за нарушение суровая — именно потому, что иные вещички старожитные как раз и могут оказаться черными и такого наворотить...
— А как же определить, черное оно или нет? — спросил Тарик, увлеченный этим лекционом, вплотную касавшимся его самого: бляшку-то он собирался оставить себе и унести в дом...
— Да проще простого! Всякую вещичку, ежели небольшая, кладут в чашу со святой водой. Нет такой черной, чтобы это вынесла. Я сам, хвала Создателю, никогда такого не видел, но дядюшка Лакон рассказывал, как оно бывает. Как взрыв парового котла или горючего праха142, вещичка летит к потолку, иногда завывает мерзко, — Чампи поежился. — А для пущей надежности читают еще «Затвор на изгнание нечисти святого Риато», самого ярого и сильного борца с нечистью, самим Создателем благословленного. Ну, а ежели вещица большая и ни в какую чашу не влезает, ее кропят святой водой очень старательно. Твою бляшку дядюшка Лакон первым делом в чашу положил, а потом прочитал над ней «Затвор». И ничего с ней не О
