Шофёр видел другое – её на своих руках, целовал ее волосы, пахнущие солнышком, дышал светом, который она излучала.
А гончар, только силуэт и огромные как китайский веер её ресницы. И почему-то вспомнил, что только прошло три дня, как его сынок прокатил по этой дороге. Они побывали в заросшей травой и колючками, когда-то живой мастерской, а сейчас запустение, не те силы, и времена… Остановились у ключа, попили водицы взяли с собой. Потом сын остановил машину, зашёл в магазин, потом другой. Принёс что-то подмышкой, и торжественно вручил его любимую «Изабеллу». Удивился отец, утро, жарко. И потом поехали медленно, на удивление и теперь можно спокойно смотреть по сторонам, любоваться такими красотами. Остановился, вспомнил, как отец впервые дал ему, пятилетнему сыну рулить.
Хрустнула пробка, и пошел аромат по салону. Отец сделал пару глотков, и они поехали дальше. Потом снова остановка.
– Помнишь, ты оштрафовал меня? Я неправильно крутанул рулём. Снова остановка. Итак ехали тихо, как тогда в детстве. Потом ты сказал: «Дождусь ли я, чтобы ты, сынок, сидел за рулем, а я попивал пивко или «изабеллу»… А теперь сын водил машину быстро, резко и отец его корил, надо ездить как он. Сколько лет. Мотороллеры. Явы. Москвич. Жигулёнок, Дарьяльское ущелье, Баку, Гуниб, тысячи километров и не одной аварии. А ты…?!
Но ответ прост, другие времена, другие скорости. Ну ладно, сынок, ну новая машина, ну опыт, да, японская безотказная… А на «хвосте висеть»?!
Потом, когда у него друзья спросили, почему он так водит, ответил так у меня стаж 25 лет. И рассказал, как он учился здесь на горных дорогах в, свои 5 лет отроду…
Да, сынок, а вот и мост. Помнишь. Ты остановил машину, но условного гаишника проехал. Я тебя отстранил от руля, остановку ты сделал не по правилам. И после отстранения, такую кислую мину выдал, что я снова разрешил, и радости твоей было больше, чем у меня от «Изабеллы» во все времена.
Потом уехал в дальние края на север, к самой финской границе. Край холода и комаров… А, кажется, это было вчера…
Дед забыл про Амфору, сиял улыбкой счастливого отца – сын только окончил университет, теперь юрист международник, сейчас везёт, ведет машину тихо осторожно, как учил отец. Итак, сынок, вёз его, как этот парень шофер везёт не свою Амфору-Амфору Радости. Счастья. Любви. Вот оно где. Предвосхищение жизни. Жить тем, что было. Жить тем, хорошим, что ещё будет. И что уже есть. Сегодня. И сейчас.
Автобус осторожно, крадучись, остановился. Все смотрели на неё. Сойдёт, останется, светить радостью и счастьем. Но толпа резко повалила, и пока она передавала водителю трудовые украинские евродоллары, это был антракт из балета Раймонда. Она, Амфора, периодически, ритмично, сверкала драгоценными камнями глаз своих, одаривала всех и вся. Пассажиры успокоились. Утихли и новые зеваки остановились, примёрзли своими взглядами, на предмете, неет, кумира, общего восторга.
А деду гончару не повезло совсем. Он сначала даже не поверил своим глазам, перед ним стоял барашек, породы каракуль – ноги были волосатые как у его сына спина, но у сына они были как крылышки, мы говорили: сынок, не был ли ты в том воплощение орлом, а тут какой – то барашек ягнёнок, динозавр, каракулевой породы. Вместо ног у этого муфлона, два ягнёнка с закрученными волосами, как на бигуди, как торнадо, волосы чёрные, а в центре торнадо пучок, как штопор похож на кисточки для росписи фарфора, а отдельные гулливеры – волосы, как у ехидны, готовые выстрелить в потенциального врага…
О! Амфора… Где ты? Отзовись!!! Приголубь и приласкай хотя бы взглядом, ну хоть одним лишь взглядом озари…
Муфлон медленно двигал волосами-стрелами ехидны каракулевой породы, перед самым носом деда. Народу прибыло, и гончар уже затосковал, вспомнил… «А счастье было так возможно, так близко, но судьба моя»… Это он, Гейне, которого так любил читать и цитировал при удобном случае в те далекие юные годы… Ремесленное Училище – 16 лет… Море. Керчь.
Автобус хоть и вёз Амфору, но на виражах люди как по команде поошли, то влево, то на правую сторону, они, конечно, не падали, а только дружно как маятник часов-ходиков, а потом как старая баржа – Б.Д.Б.– уходили в крен и деферент. А каракулевый муфлон откатывался тогда в сторону.
Она опять своей величавой красотой явилась ясным очам водителя. …Пассажиры, те, кому ещё, и которым уже только остается смотреть, а он, вдруг, поймал себя на мысли, что шепчет и так громко, что его могли услышать. Любит, не любит! Ой, нет!
– Посмотрит, не посмотрит, осчастливит взглядом, погладит улыбкой… Как в детстве, гадание на ромашку. Старики вертели конспиративно головами, как будто воровали что-то, а он гончар, почти громко: «Можешь, взглядом целый праздник вызвать в чьей-нибудь душе»… Ох! Опять этот козлоногий сатир с ратицами и копытами перед самым моим носом…
Шофёр плавно затормозил и ласково ругнулся: ну, бабуля, ну и торговка. Да здесь же и остановки нет! Но автобус вильнул, заскрипели, зашумели двери, и бабуля с корзинами непроданного урожая туристам, их почти сегодня не было. Она стонала, сопела, но корзинка и ведро с яркими помидорами поставила-таки на волосатые копыта муфлона. Спасибо, бабуля!
Кучерявый ругнулся, но кое-как протиснул свой живот и остальное сокровище кучерявого вида в середину автобуса.
Ах, батюшки святы, вот и онаа. Она.
Снова потянулись шеи и взгляды в сторону Амфоры.
Автобус плыл по волнам-серпантинам и все дышали, дышали радостью и красотой. Снова остановка. Сойдет, не сойдет, опять ромашка – любит, не любит… Но вышли совсем мало пассажиров, и около неё пустовало место.
Вот там и села еще одна. Она. А пассажиры глубоко вздохнули так, что казалось, и сам автобус вздохнул своими железными ржавыми боками. Чего бы это? Все увидели.
Это была хрупкая, стройная, по крайней мере, без трех подбородков и три арбуза вместо живота, но возраст, мда, с возрастом чуть постарше, лет на двадцать пять…
Две амфоры.
Теперь, две.
Силуэт, рисунок похож на Амфору-кумира.
… Но, вот сразу у всех…как шила, взгляды, мысли и улыбки, а голос, словно визг пилы тупой, – она назвала, пропела-проскрипела, что ей, до конечной, до Бахчисарая.
Людей заменили. Они ушли, улетели. Но, ребята! Вы что? Причём она. А мудрецы пишут, что Создатель внешность дает такую, какую он в прошлом воплощении заслужил…
И сколько же надо было натворить гадостей своим современникам, чтобы заработать и получить такое лицо!!!
… У Паганини, правда, тоже профиль был не совсем похож на Аполлона, но он гений! Ну, Данте имел такой же нос, который пытался клюнуть собственную бороду… Так это ж Данте!
Нос.
Бедная не амфора, ну зачем тебе такой нос? Вот носатой обезьяне он даже очень к лицу, так у этого обезьяньего народонаселения – достоинство и знак -главный претендент на почётное звание верный и неповторимый хозяин всего обезьяньего племени. И только он, хозяин и хан этого гарема, достоин, улучшить качество и количество, восстановленной демографии своего народа, и не надо ему никаких государственных копеек, которые не доворовали чиновники всех мастей и рангов.
… К нему, этому красавцу, затаив дыхание, с бьющимся любящим сердцем, украдкой, прибегали, прилетали, на крыльях любви, как белки-летяги, приплывали по бурным потокам соседушки – макаки, шимпанзушечки, горе – гориллочки. Что тут скажешь – сердцу не прикажешь. Хотя они знали, про шило в мешке… И за это они, если это шило торчало из мешка, или чуть пониже, платили клочьями шерсти из своей красивой причёски, а иногда и своей родной плотью и кровью. Эх, сердце моё, не стучи, глупое сердце молчи. Не грусти и не плачь,– это не твой калач. Всё ещё впереди. То ли ещё будет…
И, не только обезьяньему царству государству.
А он, красавец, в порыве лирически-любовного настроя души и сердца, пел. Пел громким, трубным голосом, а его нос, о, это сокровище духового оркестра, и голос-фагот, саксофон, бас труба, огромная, совсем не медная – живая… звала, звала на подвиг, на борьбу соперников, желающих получить право господина. Но его голос перекликался с песнями молодых красавиц, которые пели в роще, почти как у нас в России поют частушки:
