«Уроды, – думал Леня, – волоча взглядом по фасадам домов, – просто уроды…»

Два дня назад он все-таки решился и зашел к Юле. Собственно, он и вернулся в Москву, как он сам считал, в основном из-за Юли. Дедушкина французская идиллия на проверку обернулась ничем не лучше прежней жизни с мамой: дедуля, хоть и сидел на миллионах, или по крайней мере, сотнях тысяч, оказался жутким жмотом.

Скажем, после нескольких сеансов тонких намеков и грубой лести, он сообразил, что надо купить Лене мотоцикл «Кавасаки», чтобы тому было удобнее передвигаться по городу и вообще. Но он не понял, видимо, что мотоцикл, как и любой автомобиль, работает на топливе. То есть каждые четыре дня Лене приходилось выпрашивать у дедушки деньги на бензин. Если дедушка не давал (что случалось довольно часто), приходилось бензин пиздить. Это определенно нельзя было назвать человеческой жизнью. Юльку-то уж точно никак нельзя было туда перевезти – скупой дедуля не понял бы. Он хотел, чтобы Леня учился, готов был даже это спонсировать, и уже нашел какой-то колледж в Англии для таких вот лохов как внучок, так как французский Леня вообще за язык не считал.

Нет, о девушке из Рязани даже речи идти не могло. Хотя Юлька могла бы сто очков вперед дать такой зазнавшейся москвичке, как, например, Катя. Он Катю, конечно, искренне уважал, а брата ее вообще считал почти человеком, но совершенно не понимал, как люди могут сидеть в засранной трехкомнатной квартире, где от каждого шага отваливается кусок штукатурки, и есть при этом серебряными вилками. Вообще, занимаясь антиквариатом, скупая его по деревням, а особенно по обветшалым дачам и потом втюхивая втридорога денежным лохам, совсем не сложно преисполнится презрением к людям. Нет, не к лохам – эти могут заплатить несколько штук за чугунную ванну девятнадцатого века, а потом повесить в прихожей мазню Никаса Сафронова – сколько угодно их можно обвинять в отсутствии вкуса и сочинять анекдоты – им самим наплевать.

А вот жалкие отпрыски красных комиссаров, награбивших эти чертовы ванны и самовары, или потомки недобитых дворян, живущие на оскорбительную пенсию, ковыряющиеся в своих шести сотках и гордящиеся тем, что в их говеной жизни еще осталось что-то ценное… надо видеть, как жадно загораются их глазенки, когда ты достаешь доллары! Некоторые возмущались, даже хватались за дедушкины ружьишки и ятаганы – мол, живем в дерьме, зато печь у нас изразцовая! Дети и внуки наши в обмотках будут ходить, но все равно греться у памятника зодчеству! Леня их ненавидел. Если ты бедный – так нефига выпендриваться, цепляться за ложки-плошки. Ценные вещи должны принадлежать тем, кто им соответствует.

Вот, Юлька, например. Она не пропадет – приехала в Москву из Рязани, якобы учиться на художника. Или на дизайнера. В Рязани у нее остался сын. Она его лет в пятнадцать родила, кажется, потому что сейчас ему лет семь или восемь. В итоге устроилась официанткой, потом стриптизершей, потом была моделью на выставках, сейчас – администратор какого-то европейского офиса. Это ее бойфренд пристроил. Собственно, из-за этого бойфренда Леня и приехал.

Сразу после Лениного отбытия на родину Верлена и Рембо, Юлька сошлась с каким-то ирландцем – инженером или что-то в этом роде. Он организовал миленькую квартирку на Никитской, нашел ей непыльную работу через своих знакомых, регулярно приносил домой пачки денег и вроде даже собирался выписать из Рязани ребенка. Ловить тут, похоже, было уже нечего.

Когда Юлька это все счастье ему в письмах описывала (при всей своей оборотистости, она так и не выучила ни одного языка и до смерти боялась интернета), в какой-то момент Леня был готов послать к черту и дедушку и ирландца, вытащить ее к себе, жениться, найти работу и кушать каждый вечер спагетти. Но ей, как выяснилось, такая романтика была не по зубам.

«Понимаешь, – говорил Леня Антону. – Я знаю, что такое настоящая любовь. Я ради нее готов, например, полгода ходить в одних и тех же джинсах. Но Юлька – девушка практичная. Она не готова».

И вдруг она позвонила. Сквозь сумбур ее отрывочных всхлипов Леня разобрал: что-то не так. Что-то случилось с ее Джимми, возможно, он ее бросил или она его бросила, главное она САМА позвонила и что-то ей от Лени надо.

Леня покидал поношенные вещички в сумку, на деньги, вырученные от спизженой у дедушки фамильной печатки, купил билет и рванулся на родину.

– Ну чего тебе? – спросила Юлька, вставив лицо между дверью и косяком.

– Да вот… к тебе прилетел.

– Ты же говорил, что денег нет.

– Дедушкину голду продал. И прилетел. Зайти-то можно?

– Ну давай. Только недолго. Джимми скоро вернется. Хочешь там чаю или кофе? Выпить не предлагаю, а то Джимми заметит…

– Давай чаю. А можно я у тебя покурю?

– Нее… Джимми заметит.

– Проветришь. Да что ты все заладила: Джимми, Джимми. Что у тебя стряслось-то?

– Ничего.

– А чего звонила тогда? Я думал, ты решила ко мне вернуться.

– Да нет, Лень, – по крайней мере, он мог себя утешать тем, что за два года она сильно испортилась.

Лицо стало каким-то угловатым и непропорциональным, косметикой она почти не пользовалась и волосы вернули свой натуральный мышиный оттенок.

– Мы просто поссорились. Это несерьезно. Я психанула, вот и наговорила тебе кучу ерунды. Все равно я рада тебя видеть. Что поделываешь?

Курить бросила. Почти не пьет. Это не к добру. Леня пустился в туманные рассказы об английском колледже и перспективах дальнейшей жизни в Монпелье.

– Ты надолго тут?

– Не знаю. Как фишка ляжет.

Она даже не предложила ему зайти еще, да и сам Леня в тот момент не видел в этом смысла. Сама мысль, что он сидит на стуле Джимми, была ему отвратительна.

Не более привлекательной казалась и идея возвращения во Францию. С дедушкой они друг друга порядком достали, да и насчет печатки объясняться не очень хотелось. Зато каждый день происходили какие-то встречи со старыми знакомыми, радовавшие тем, что у них практически ничего не изменилось: кто-то выродил еще одного ребенка, кто-то поменял машину, работу, жену, но на самом деле, Леня чувствовал, что вроде бы он никуда и не уезжал. Сразу же поднимались старые связи, вспоминались телефоны, которые не менялись уже десятки лет, Леня испытывал некое мрачное удовлетворение, приходя в очередные гости и узнавая, что хозяева обрюзгли, постарели и еще крепче вросли своими задницами в насиженное место. Что могло бы его поразить? Вот разве только друг Миша, который от простого рекламного агента продвинулся до главного редактора какого-то фуфельного глянцевого журнала и теперь ездил на «бэхе» и мотался на Майорку, как на дачу.

Он и натолкнул Леню на идею своего издания. Главная составляющая успеха, в этом Леня был твердо уверен – не производить ничего полезного. Ничего такого, что можно пощупать руками и использовать по назначению. Тут как с антиквариатом: символ заменяет сам предмет. Он встречал людей, которые готовы были читать при свете церковной лампадки и украшали туалет театральными программками тридцатых годов. За добротно сделанный стол ты получишь ровно столько, сколько стоят доски плюс удовольствие за ним сидеть. А простые радости люди, как правило, не замечают, а значит, и ценят невысоко. Поэтому, чем бессмысленнее идея, чем туманнее цель и абстрактнее результат – тем больше и толще становится твой бумажник.

«В России никогда не будет среднего класса. Все или ничего, середины – нет, нормы – нет. Бомжи и миллионеры – основной великосветский круг Москвы, и культ потребления никогда не будет у них определяющим. И никогда не будет господствующим средний класс, нацеленный на потребление и накопление материальных благ.

Западное общество построено на идее достижения земного благополучия. Мы же никогда не сможем сделать пресыщенность национальной гордостью. Русский человек, добившись всего, спивается или стреляется. Наш культовый персонаж – не тот, кто всего сам добился, а скорее тот, кому повезло. Наше большинство – не трудоголики, а счастливчики, те, кто легко богатеет и легко теряет. Русская рулетка – опасная игра, которой мы научили мир».