– Ну и как тебе Леня? – спросил вечером брат, глядя на Катину расслабленную нижнюю челюсть.

– Откуда ты…?

– Это мой приятель. Лепший кореш, можно сказать. Мы с ним вместе церкви грабили, то есть занимались антиквариатом. Ему очень хочется жениться, притом выгодно, вот я подкинул ему идейку насчет тебя.

– А что во мне такого выгодного?

– Ну, смотри. Квартира у нас с тобой большая, недалеко от центра. Родителей нет, так что с тещей проблем не будет. Бабушка того и гляди откинется, так что еще одна хата перепадет. Ты девка умная, без комплексов – жить с тобой вполне можно.

– А я что с этого буду иметь?

– Любящего французского дедушку. Леня говорит, он сидит на миллионах. Ты его очаруешь, и обеспечишь нам светлое будущее.

– Нам?

– Конечно. Кроме того, у Лени всегда есть, что покурить. Идеальный муж.

Катя обещала подумать. Но она, как обычно, думала так долго и так обстоятельно, что расстроенный Леня, в конце концов, один укатил в Монпелье, на прощанье сообщив ей, что она все-таки «баба с гнильцой».

Незадолго до этого Катя как раз вписала в квартиру Ростика, приехавшего в Москву с одной зубной щеткой. Ростик кидал куриные кости из окна, а посуду мыл, складывая тарелки в унитаз и нажимая на спуск. Первую неделю он провел в размышлениях, кем же ему все-таки стать: писателем или рок-звездой.

Что за моря, что за берега, что за серые скалы и что за острова

Что за вода, плещущая за борт…2

«Катя говорит: даже когда человек несчастлив, даже когда он думает, что несчастлив и улучшения не предвидится, он все равно счастлив. Сломленные жизнью развалины, алкоголики и неврастеники вызывают у нее больше уважения, чем сильные личности, способные справляться со своими проблемами. В принципе, она не против того, чтобы умереть, харкая под забором. Надо бы уточнить у нее, под каким.

Рассказывают, что Катины родители умерли, когда ей было лет десять. Я не знаю, насколько серьезно можно углубиться в эту тему. Однажды у нас с ней был разговор о родителях, правда, мы были очень пьяные и по большей части смеялись. Мне было, конечно, интересно узнать, что с ними произошло, и как она на все это отреагировала.

Я слышал две версии, одну от самой Кати, а вторую от каких-то ее знакомых. Катина версия гласит, что маму – женщину красивую, но с головой поссорившуюся еще до ее рождения, зарезал любовник, потому что она отказалась бросить семью. После этого любовник, тщательно спрятав тело, пришел к папе каяться. Они выпили водки, поговорили по душам, после чего папа пошел и тихо вскрыл себе вены в уборной. Совершенно обалдевший любовник сдался в милицию и вроде бы до сих пор коротает дни в дурке.

Друзья Кати, с которыми я общался, утверждают, что маму сбила машина, пока папа умирал в больнице от тривиального рака. Есть даже некоторый трогательный момент: как будто бы Катя видела смерть мамы, стоя на другой стороне улицы.

Интересно, насколько смерть родителей повлияла на ее характер. И тот факт, что взросление ее прошло под флегматичным присмотром бабушки и полоумного братца. Вот я совершенно не знаю, расстроюсь я или нет, если мои родители умрут. Одно время я даже представлял себе, как они умирают. Как я приезжаю в свое Кукуево, под стук могильной лопаты стряхиваю пепел с пальцев и ухожу, ни разу не оглянувшись. Не потому что я их так ненавижу, совсем нет, сейчас по прошествии стольких лет разлуки и практически полного молчания мне даже иногда хочется, чтобы они… хоть бы возмутились моим поведением и тем, что со мной происходит.

Катя однажды познакомилась с моим папой. Он приезжал в Город на два дня (и одну ночь, слава Богу) и я не мог вписать его в свою комнату. Поэтому любезная Катя предложила папе переночевать у нее. Папа привез здоровенную бутыль самогонки, от которой пронзительно пахло свежими опятами, мы вначале чуть не блеванули с Девушкой моей мечты, но после третьего стакана вроде даже втянулись, тем более, что на предмет прохождения по небу она была довольно мягкая. Что же рассказывал тогда папа? О моем детстве – о том, как мы вместе удили рыбу, ходили на охоту, как он мне разрешал вместе с ним ездить в товарняках и ходить по железнодорожным путям. Папа мой – в прошлом путевой обходчик. Еще он рассказывал о том, как я как-то красил проржавевшие знаки и мне проходящим поездом чуть не снесло голову. Катя тогда заметила, что он говорил об этом не то с гордостью не то с сожалением.

Для меня, простого мальчика из деревни, тот факт, что я и мой неотесанный папа пьем его самопал с Катей и ее братом на их кухне, сам по себе был примечательным.

Если не принимать серьезно Катину версию (не думаю, что она ее придумала, у нее вообще отсутствует фантазия, она просто составляет коллажи из того, что где-то услышала), то я бы вообще предположил, что родителей у Кати с самого начала не было. Может, Антоновы родители и закончили жизнь на больничной койке, Катя же просто в какой-то момент возникла. Она – порождение своего Города.

Вот, скажем, анализируя Городской уклад жизни, я находил в нем так много бессмысленных пустот и одновременно – прекрасных завершенных форм. Странно, что москвичи считают Город ограниченным и закольцованным, мне он представляется пучком, неким узлом дорог, расходящихся в бесконечность. В отличие от Ростова, Киева, Питера или Иерусалима, расположившихся на карте подобно отдыхающей пиявке, Москва ни в какие масштабные рамки не влезает. Это я понял, скорее почувствовал в первый же день.

Мне очень нравится история из Старого Завета о нечестивом царе Вассе и коварном Боге. Последний давно хотел наказать Вассу за его нечестивость. И вот он дождался пока Васса во время какого-то семейного праздника вышел из дома отлить на заднюю стену и в это время небесным огнем уничтожил все: дом, семью, друзей, даже хлев пожег. Васса стряхнул, одернул платье, обогнул стену, а там – только пепелище. Подражая Шопенгауэру, я представляю себе сцену изгнания из рая: Адам, напялив фиговый лист, на минутку отлучился по малой нужде, застыдившись Евы, выскочил за ворота, а когда собрался назад – стена по-прежнему есть, а рая – уже нет. Так и Москва для меня с самого начала стала городом незыблемых стен, за которыми то и дело мелькает ускользающая пустота».

Леня позвонил в начале марта. Позвонил сухо, деловито, даже трубка телефонная была какая-то жесткая, и сказал, что вернулся в Москву, а к Кате у него есть очень заманчивое деловое предложение.

Катя очень удивилась: в их последнюю встречу Леня как раз долго разорялся, что с ней совершенно невозможно «делать дела». Собственно, Кате и самой совершенно не хотелось их делать. Закончив институт, она не стала долго придумывать, чем заняться, и пошла в рекламу. Точнее не пошла, а ее туда буквально принесло – текст для буклетика о телевизорах, потом статейка о химическом пиллинге, дайвинге, стиральном порошке, салоне интерьеров…

– Не понимаю, как ты можешь этим заниматься. – возмущался брат. – Это же даже не продажная журналистика – ты если и продаешь, то не свое барахло. Ты за какие-то гроши пишешь статьи, которые даже не можешь никому показать. Или они вообще без подписи. Пройдет еще пару лет, и что ты скажешь о себе? Кто ты такая? Что ты сделала? Кому ты будешь нужна?

– Сколько напрасных вопросов, – отмахивалась Катя, разворачивая свой личный, честным трудом заработанный гамбургер.

Брат ее был не то, чтобы человеком богатым – иногда ему не платили несколько месяцев, так что даже приходилось отключать мобильник, но он всегда был каким-то непостижимым образом накормлен и пьян. То есть укурен: водку Антон переносил плохо и срубался после четвертой рюмки. Не то что Катя – вот она была выпить не дура, сама не понимая как в ее хилом организме берется столько сил на то, чтобы напиться до свинки, проспаться, опять напиться, проблеваться, напиться, проспаться… вот в какой-то из таких моментов она и обнаружила себя лежащей на двух стульях в офисе рекламного агентства своей подруги.