Весьма пожилая интеллигентная женщина с букетом белых роз вежливо спросила привратников монастыря, где находится могилка старца Мардария.

– А-а, схииеромонаха Алексия, – поправил её молодой послушник и отвёл её к могилке на монастырском погосте. Женщина положила цветы, перекрестилась, поцеловала крест. Некоторое время она с тихой улыбкой задумчиво постояла, потом снова перекрестилась, поцеловала крест и ушла.

Один из сведущих монастырских иеромонахов заметил:

– Это мать одного из перспективных молодых архиереев.

Стоявшие рядом монахи без особого любопытства проводили её взглядами и вернулись к своему Богомыслию, разбавленному много-попечительством и капелькой суемудрия. Но мог ли кто-нибудь тридцать лет назад предположить, что сын обыкновенной советской труженицы так близко приблизится к Божиему Престолу. А ведь именно тогда всё и началось.

Во времена горбачёвской перестройки я ехал поездом к нашему ласковому Чёрному морю и, как мне тогда казалось – случайно, а на самом деле промыслительно, познакомился с одним молодым кремлёвским журналистом. Юрий, так его звали, был сначала весьма скрытен. Но, выехав к побережью, когда с одной стороны сияло голубое бескрайнее море, а с другой – вздымались до небес величественные горы, душа его при виде такого Божьего великолепия совершенно раскрылась. Оказывается, он ехал в творческую командировку, на встречу с таинственными кавказскими монахами-пустынниками, духоносными старцами, подвизавшимися в Богопознании в труднопроходимых горах. Своим вдохновенным энтузиазмом он увлёк и меня, хотя многие его рассказы я относил к разряду небылиц. Таинственным старцам повинуются дикие звери, белки собирают им ягоды, а ежи – грибы. Когда надо, они на свои угодья насылают дождь, а чтобы скрыться от непрошеных гостей, укрывают свои жилища туманом. Чудо для них – всё равно, что для нас утренний кофе. Я уже сказал, что ко многим его рассказам я относился скептически, но отшельническая жизнь, наполненная религиозным смыслом, сама по себе уже является великим таинством, к которому поневоле будешь относиться с благоговением.

В конце концов Юрий сказал мне, что сам является одним из очевидцев чуда. «Но, – добавил он, – как сказано в Евангелии: «Блаженны видевшие и уверовавшие, но блаженнее те, кто не видел и уверовал». Так что есть и поблаженнее меня, и таковых гораздо больше», – закончил он. И рассказал мне о чуде, свидетелем которого был не только он, но и многие ученики школы, в которой учился в детстве. Вот его рассказ.

Прохор появился в нашем классе в середине учебного года. Скромный, тихий мальчик, но окружённый какой-то неприличной таинственностью, потому что учителя с каким-то пристальным опасением довольно бесцеремонно разглядывали его. Всё дело было, видно, в плохой характеристике, которая иногда сопровождает ученика при переводе его в другую школу.

Но и в поведении он отличался от всех какой-то «взрослой» рассудительностью. Такой вот пример. Наши ребята затеяли некое соревнование: кто сможет переломить карандаш тремя пальцами. Хруст нескольких карандашей привлёк внимание Прохора. И он спокойно, что возмутило всех больше всего, сказал нам, что лучше бы вы этими карандашами нарисовали что-нибудь красивое. Если бы это замечание было от взрослого, ну, отмахнулись бы и дело с концом. Но безусловная справедливость от сверстника, да ещё и новичка, ощетинила всех окружающих. Какая же может быть дружба с такими вот умниками.

Но дружбы он и не искал, учился хорошо и очень корректно уходил от всяких провокаций. Через месяц всяких «испытаний» от него отстали: ну, мол, есть такой, да и фиг с ним. Это касалось всего класса, кроме одной девочки из породы мечтательниц. Имя её в своё время тоже было предметом насмешек, чуть ли не издевательств. А звали её – Груша. Полное её имя – Аграфена – знали, наверно, только учителя. Но и её недолюбливали, возможно, из-за родителей, особенности которых почему-то для школьников, да наверно, и для учителей были непонятны. Для всех она была Грушка.

Однажды вышел случай, что я подслушал их разговор наедине. «Прохор, – сказала Груша, – давай с тобой дружить». Те из взрослых, которые ещё помнят своё детство, хорошо понимают, что означают эти слова в школе, а для остальных напомню: «Ты мне очень нравишься, давай будем друзьями, и, возможно, я тебя люблю». Любовь для школьников – вещь реальная, но целомудренная и всё же довольно абстрактная. Прохор же ответил ей так: «Милая Груша, ты ведь видишь, что меня не любят, и у тебя из-за меня будут, наверно, неприятности». «Они все дураки, – сказала она и потом тихо добавила, – у меня тоже ведь нет друзей». И голос её дрогнул. «Спасибо тебе, Груша, конечно, будем дружить», – ласково ответил ей Прохор. В его голосе было столько тепла, что стыд волной окатил меня с головы до ног. Я уже не мог прятаться и как бы случайно вышел из-за забора. Груша была красная как маков цвет, но васильковые её глаза, смотрящие на Прохора, сияли как звёзды. Я прошёл мимо, что-то насвистывая, а они не особо-то и обратили на меня внимания. Что-то удержало меня рассказать в классе о случайно подслушанном разговоре, хотя в уме навязчиво крутилась насмешливая присказка, испортившая многие человеческие отношения: «тили-тили тесто жених да невеста».

Как бы то ни было, их дружба не осталась незаметной и свою долю насмешек они получили, хотя их отношения ничуть не изменились.

Ну вот, теперь о самом главном. Шёл у нас урок истории. Молодая учительница с воодушевлением рассказывала о великих достижениях Октябрьской революции. Землю, мол, отдали крестьянам, заводы – рабочим, и вот теперь мы живём в хороших домах и учимся в прекрасной школе. Всё прошло бы гладко, если бы она не добавила, что всё это сделано руками людей, без какого-то там мифического бога.

Она торжественно осмотрела класс, но тут раздался уверенный голос: «Бог поругаем не бывает!». Это было как пощёчина. Учительница покраснела и набросилась на Прохора (вы, конечно, догадались, что это сказал он). Я не помню, что она там конкретно несла, но суть сводилась к тому, что бога придумали чтобы обманывать народ и т. д. А в конце добавила, что никакого Иисуса Христа и в помине не было. Всем было радостно и интересно, мы смотрели то на учительницу, то на Прохора. И вдруг Прохор запел:

и такая сила была в его словах, что все как-то притихли, одна учительница саркастически улыбалась.

Какая-то сила мягко вливалась в меня, но хихиканье хулигана Пашки с предпоследней парты рождало скептическое сопротивление.

Меня, да и всех эти слова изумили до крайности, потому что стало происходить нечто невероятное. Эти слова пропел не один Прохор! Но и никто из нас. Слова прозвучали откуда-то сзади, тихим хором, как восторженный шелест тополиной листвы в ясный солнечный, но ветреный день, но только человеческими голосами. Казалось, огромное войско из далека-далёка подпевало Прохору.

Не страх и даже не ужас придавил меня и вошёл во всё моё существо, потому что пели это уже не только люди. Ещё более огромное и ужасное в своей истинно великолепной красоте воинство пело с Прохором в Силе и Славе. Несмотря на большое количество певчих, каждый голос был различим своим тембром и личной красотой, но все они стройно, властно и неумолимо вливались в общий ритм и мелодию пения. Стены вокруг нас становились голубовато-прозрачными и наша классная комната ощущалась каким-то бесконечно далёким тусклым пыльным чуланчиком в великолепии небесной славы. Я чувствовал: ещё мгновенье и я расстанусь со своим, всё же любимым телом, со своей прежней жизнью, и наступит что-то совсем новое, пугающее гигантским простором, своим непреклонным законом и абсолютной неизвестностью дальнейшей моей судьбы. Мне стало очень жалко себя, такого ничтожного и скверного мальчишки…