Коронационные торжества в Москве, обещавшие стать одним из самых ярких событий завершающегося XIX века, омрачены страшной катастрофой на Ходынском поле, приведшей к гибели более тысячи человек.

Николай и Александра, не сразу осознавшие масштаб трагедии и, вероятно, не имевшие достоверной информации от приближенных, в первые часы после катастрофы не прервали торжеств, никак не выразили соболезнования жертвам и отправились на бал к французскому посланнику Монтебелло… Это повергло в шок и друзей и врагов молодого царя.

Потом царь и царица, опомнившись, поедут по больницам навещать пострадавших, будут жертвовать им в помощь большие деньги, учредят следственную комиссию для серьезного разбирательства. Ничто уже не вернет им утерянного на Ходынке престижа. Николай Александрович столкнулся с новым для себя явлением – всеобщей ненавистью, нетерпимостью и необычно критическими настроениями…

«Ужасная катастрофа на народном празднике, с этими массовыми жертвами, опустила как бы черную вуаль на все это хорошее время. Это было такое несчастье во всех отношениях, превратившее в игру все человеческие страсти», – написала вдовствующая императрица-мать в письме сыну, великому князю Георгию.

Как ни странно, все эти события не произвели никакого особого впечатления на семейство Морозовых. Конечно, несмотря на все свои миллионы, они по рождению не принадлежали к придворным кругам и не могли претендовать на участие в государственных делах… Но Михаил Морозов, профессиональный историк, человек, считавший себя во всех смыслах неординарной личностью, проявил странное равнодушие к событиям русской истории, происходящим у него на глазах.

Михаил Абрамович поначалу вроде бы и стремился к общественной деятельности – по окончании университета он был избран в Московскую городскую думу, несколько лет был почетным мировым судьей.

Однако эти не слишком высокие посты не могли удовлетворить его честолюбивую натуру. Вскоре он остыл к подобным занятиям, вышел из состава гласных думы и сложил с себя судейские полномочия. Единственным смыслом его жизни стал поиск все более изысканных эстетических впечатлений. По словам жены, «театр и живопись его окончательно захватили, и он безраздельно им предался».

Но предался он искусству как дилетант, как завсегдатай театральных премьер и вернисажей, как коллекционер, как меценат, жертвующий на художественные проекты деньги. Богатые пожертвования у него с удовольствием принимали, но по-настоящему своим в кругу московской художественной интеллигенции он так и не стал, хотя очень к этому стремился. Представители богемы, даже бывая по-свойски в его доме и получая от семейства Морозовых заказы, все равно ухитрялись сохранять дистанцию между своим кругом, кругом творческой элиты, и эксцентричным миллионером-мануфактурщиком.

А вот Маргарита Кирилловна для художников стала своей. Ей верили, в разговоре с ней легко было раскрыть душу, а это особо ценилось в мире, полном интриг и зависти. Многим вспоминались уютные посиделки в ее гостиной, задушевные беседы с хозяйкой, умеющей так чутко слушать, денежная помощь, которой Маргарита тактично, ненавязчиво, ничем не обидя, часто даже анонимно выручала друзей из беды…

Порой она вдохновляла художников на создание новых полотен (как показало время – истинных шедевров).

Например, на панно Врубеля «Венеция» московская публика узнала Маргариту Морозову в образе венецианской дамы. И это было не случайно.

В те годы в обществе на благотворительных вечерах и милых домашних вечеринках чрезвычайной популярно стью пользовались «живые картины» – своего рода самодеятельные представления, участники которых гримировались, наряжались в костюмы и застывали на сцене в статических позах, воплощая некий сюжет – мифологический, библейский, исторический, фольклорный…

Однажды на благотворительном вечере в Литературнохудожественном кружке Маргарита Морозова изображала в подобной живой картине «Карнавал в Венеции» венецианку в гондоле. Живая картина имела большой успех и позже была повторена на вечерах в Малом театре и в Дворянском собрании.

На фоне декораций, написанных Коровиным, Маргарита вновь и вновь представала в образе венецианской дамы.

Эти любительские спектакли произвели столь сильное впечатление на Врубеля, что он, работая над своим панно «Венеция», придал облику женщины, выходящей из гондолы, черты Маргариты Морозовой, да и сама композиция его работы напоминала «живую картину».

Михаилу Абрамовичу это отчасти польстило. Жена должна была соответствовать его статусу, являться предметом всеобщего восхищения и вести насыщенную светскую жизнь, снова и снова доказывая, что Морозовы – не последние люди в матушке Первопрестольной.

Но, с другой стороны, положение в свете делало Маргариту слишком уж заметной фигурой, и вокруг молодой, обаятельной, элегантной дамы роем вились разнообразные поклонники. А это чрезвычайно раздражало ее мужа, допускавшего лишь почтительное восхищение супругой «издалека».

Такие взаимоисключающие требования – с одной стороны, блистать в обществе и вызывать всеобщий восторг, а с другой – чтобы никто при этом не посмел приблизиться и как-либо обнаружить свой восторг, – приводили к конфликтам.

Характер Михаила Морозова портился на глазах. Вероятно, сказывалась и наследственная предрасположенность к психической нестабильности. Беспричинные вспышки раздражения, затмевающая разум ревность, когда Михаил терял весь свой университетский лоск и начинал вести себя как пьяный сапожник, грязно ругаясь и не брезгуя рукоприкладством, были мучительны для Маргариты, привыкшей к утонченности чувств.

Даже рождение в 1895 году второго ребенка, дочери Елены, мало что изменило. По мнению Михаила, детьми должны были заниматься нанятые няньки и кормилицы, а его жена не смела превращаться в домашнюю клушку и обязана была вести прежний, насыщенный светскими развлечениями образ жизни (и не дай бог, подать при этом повод для ревности – дома, подальше от людских глаз, можно получить за «развязность» скандальные упреки, а то и пощечину).

Да, в те минуты, когда юная Маргарита стояла у алтаря в подвенечном уборе, супружеская жизнь представлялась ей совсем иной…

К лету 1897 года обстановка в доме Морозовых накалилась настолько, что беременная третьим ребенком Маргарита сбежала из своего богатого особняка в дом матери.

Для Маргариты Оттовны это был сильный удар – она-то так радовалась и гордилась, что великолепно устроила жизнь своих девочек (младшая сестра Маргариты Елена тоже, едва оттанцевав на балах свой первый сезон, выскочила замуж за известного московского богача Родиона Вострякова и тоже, как и старшая сестра, бесприданницей).

А теперь матери пришлось принять под свой кров сбежавшую от мужа Маргариту, измученную семейными ссорами и дрязгами до такой степени, что риск потерять ребенка становился все более ощутимым. Конечно же, Маргарита Оттовна не отказала дочери в тихом приюте и сделала все, чтобы окружить теплом и заботой свою несчастную Гармосю (так Маргарита называла себя в раннем детстве, будучи не в силах выговорить непослушным язычком сложное имя Маргоша; так и продолжали ее называть самые близкие люди).

За Маргаритой потянулся шлейф сплетен и пересудов. Скандал в семействе молодых Морозовых сделался достоянием всего московского бомонда и жадно обсуждался на светских раутах, где Маргарита отныне перестала бывать.

К тому же на сцене Малого театра поставили современную пьеску «Джентльмен», в карикатурном герое которой, Ларионе Рыдлове, легко было узнать Михаила Абрамовича, а в героине Кэтт Рыдловой – Марго Морозову.

Работу над этой пьесой начинающий драматург и уже вполне известный актер Малого театра Александр Сумбатов (князь Сумбатошвили), выступавший под сценическим и литературным псевдонимом Южин, начал еще в 1893 году, но именно в 1897 году, когда состоялась премьера «Джентльмена», описанный в пьесе конфликт в семействе миллионеров Рыдловых почти полностью совпал с тем, что происходило в семье Морозовых.