Пушкина-то Сашка может. Его он любит. У Сашки вообще вкус к поэзии:

Шипенье пенистых бокалов

И пунша пламень голубой...

Все это ласкает и слух, и глаз, и даже какими-то неведомыми путями, кажется, и вкус тоже. В ответ на папины нападки Сашка читает целые главы «Евгения Онегина», куски из «Медного всадника» наизусть — память у Сашки великолепная, и то, что ему понравилось, запоминается сходу. Саша добился своего: мама смотрит на папу с выражением: «Вот видишь, а ты говорил. Да наш Саша...»

Но Саша не говорит маме, что Салтыкова-Щедрина ему читать трудно. Все эти мужики и генералы, «органчики» и глуповцы, которых надо связывать с исторической обстановкой, требуют напряжения мысли. Да и Чернышевский, ну что это Вере Павловне понадобилось видеть так много снов, столь далеких от простой и понятной жизни?

И Саша в глубине души понимает, что отец прав, говоря о нем: «Он разучился делать умственные усилия».

После этой фразы отец обычно распаляется:

— Лень ума — самое страшное. Эти тройки в школе, не требующие никакого труда... Представляешь, я начинаю относиться к своей работе спустя рукава. Мне, скажем, не хочется разбираться в чертежах, и я прочитываю их кое-как, начинаю гнать детали приблизительно, запарываю их только потому, что копаться было лень. А уж то, что не касается меня близко, мне вообще до лампочки. Что произойдет? Техника на заводе не обновляется, а мне, скажем, все равно. Кто я? Да просто безнравственный, равнодушный человек. Лень мысли — прямая тропка к безнравственности, поверь мне.

Мама смеется:

— Ты усложняешь. Он добрый? Добрый. Что еще надо? Книги читает? Читает. И много. Значит, не дурак,— и она гладит Сашу по жестким волосам.

Папа снова нападает:

— Да он читает как не читает. Смотрит как не смотрит. Что он видит-то? Недавно по телевидению смотрели с ним фильм «Когда деревья были большими». Драма. Об одиноком, опустившемся человеке, который хочет подняться, а обстоятельства не пускают. О том, что мало еще порой в жизни любви, доверия, ласки, добра, и о том же избытке их в каждом из нас. И как, как Никулин играл! И что ты думаешь, наш сынок это понял? Нет, он смотрел это все между делом. Что-то жевал, уходил на кухню, приходил. Поверь мне, сердце у него уже покрылось жирком.

Мама отвечает, что телевизор многие смотрят потребительски. Уж так сложилось. И обещает:

— Вот скоро мы с Санечкой пойдем в театр, на «Брата Алешу». Достоевский на Бронной. Вот и посмотрим, останется ли он равнодушным.

Они идут в театр. Уже в первом действии Сашка чувствует: накал страстей слишком силен для него. Так силен, что вызывает желание защититься. Страдает отец Илюши от унижения, страдает сам Илюша. Илюша умирает. Цепь этих страданий развивается, усложняется, все это мало похоже на обычное существование, ритм эмоций нагнетается...

Мама плачет. Саше стыдно, но больше всего на свете ему хочется вытянуть ноги, а еще уйти из зала, где так много и на таком накале страдают. Ему неловко за маму — она всхлипывает громко, справа тоже кто-то шуршит носовым платком.

Вдруг папа прав? Вдруг он и впрямь бесчувственное существо? Саша пытается «включиться» в спектакль, но ему это не удается.

После спектакля он не смотрит маме в глаза.

Она понимает — не понравилось, чувствует какую-то заминку, видит стремление Сашки сесть в ближайший троллейбус и очутиться в уюте, в спокойном тепле.

— Ему бы и впрямь искусство с доставкой на дом,— вздыхает она дома.— И посыпанное сахаром. Но спектакль — не кусок торта.

Саша слышит ночью, как на кухне мать и отец говорят о нем.

— Вот пройдет год-другой и он «проснется»,— отца и себя самою убеждает мама.— Влюбится, появится у него девочка...

— А вдруг не проснется?— горько спрашивает отец.— Вдруг мы что-то упустили совсем? Это очень серьезно.

— Спать,— думает Саша.— Завтра рано вставать.

Саша сладко спит, а родители на кухне долго и взволнованно обсуждают, что же случилось...

— Знаешь, по-моему ты виновата,— грустно говорит отец.— Не хорошо в этой ситуации винить другого, но сколько же раз я тебя просил: меньше прыгай вокруг него. «Сашенька, ты поел?», «Сашенька, почему у тебя грязный носовой платок?» Голодный бы он не ходил и платок бы сменил сам. И других понимал бы при этом лучше, о других думал бы. Спектакль тронул бы его...

Александра Федоровна смотрела на него укоризненно:

— Вот тебе раз, Коленька, с больной головы на здоровую. В чем-то ты прав, я клуша, курица, но... Уж так складывается, друг мой, что женщина берет на себя в доме много бытовых дел. Мелких и крупных. Больше, чем мужчина. О Сашкиной душе должен был заботиться и ты тоже.

— Душа-душой, но просто крутиться ему надо больше. Ведро с мусором его вынести не заставишь. Еще меня слушает, а тебя? В человеке все связано. И эта физическая неподвижность, по-моему, прямо влечет за собой другую, ту, что нас беспокоит.

Они замолкли.

«Да, муж был во многом прав. Начнись все с начала, она бы и впрямь отвела бы Сашке побольше обязанностей. Еще в том далеком теперь возрасте, когда он охотно брался и за веник, и за чистку обуви. Но тому маленькому, пятилетнему, шестилетнему, она говорила: «Ты иди, ты играй, я сама сделаю». Глупая привычка все брать на себя. И еще то, что Саша — единственный. Будь у нее двое, трое, все распределилось бы само собой. А то эта вечная сосредоточенность на одном, эта безудержная нежность, желание, чтобы было ему легче, лучше... Как тесно все связано в жизни, как целостен человек! Одна ошибка влечет за собой другую. Лодырь и впрямь во всем лодырь. И все-таки... Ведь ее сейчас больше всего беспокоит лень в сфере духовной, внутренней. Остальное он доберет при желании, жизнь заставит его стать и более деловитым, заставит «крутиться». А вот научится ли он сильно чувствовать, страстно мыслить? Во имя этого она и приобщала его к искусству. Водила в кино, в театр с малых лет, ходила с ним в музей, приносила в дом стопки книг для него. Лет до двенадцати — тринадцати все шло нормально, пока не наступил этот самый «трудный» переходный возраст. Мальчик вдруг стал с настороженностью смотреть на ее «восторги», на все эти «ну, нравится тебе, нравится?» Как легко было ей вести с ним разговоры по поводу Винни-Пуха и крокодила Гены и как трудно говорить о Печорине, Карениной. Близость вдруг нарушилась, и она почувствовала, что ее Сашке нужен другой собеседник: более логичный, более строгий в выражении чувств, берущий мальчика жизненным опытом, поданным «без нажима». Словом, мужчина...

А отец... Он, пытаясь восполнить ее нетребовательность, то и дело «цепляется» к Саше по мелочам, не заботясь о внутреннем с ним контакте. Заставить вымыть пол через силу, через внутреннее сопротивление может, а подружиться, сблизиться с мальчиком — нет.

...Александра Федоровна вспомнила, как долго она переживала скандал, возникший в доме из-за... музыки. Да, из-за так называемой «Сашкиной музыки» или еще в одном варианте — «их» музыки. «Их» — это значит Саши и его подросших одноклассников. Когда это было-то? В начале нынешнего, восьмого класса. Именно тогда Саша принес домой маленький кассетный магнитофон:

— Юра дал до понедельника.

Два дня Саша не выключал музыку.

— Вот АББА, а вот «Бони М»,— суетился он, прося внимания.

Отец морщился. А после воскресенья, после того как Саша отказался тотчас же сходить за хлебом (обычное — «чуть позже», хотя хлеба в доме нет), Николай Тихонович просто взял «бандуру» и отнес ее через дорогу Юре.

И это бы ничего. Само по себе наказание за лень не оскорбило бы Сашу так, как то, что при этом говорилось. И музыка, мол, «нестоящая», «трень-брень», и названия ансамблей «нечеловеческие», и «волосатики» на супере «отвратительные».

Она тогда пыталась остановить мужа:

— Прислушайся, вот эта песня ничего, мелодичная. Поначалу любая музыка — шум, попытайся вслушаться, привыкнуть.