Как это точно! Я ведь хочу быть хорошей. Но хорошей по-своему. Не как Тимур, не как Корчагин (хотя и как они тоже). И через свое, пережитое. Пусть даже через боль, страдание, ошибки прийти к хорошему в себе...»

7. СЧАСТЬЕ ПОНИМАТЬ, СЧАСТЬЕ БЫТЬ ПОНЯТОЙ

«Что делать, если совершенно нет уверенности в том, что жить надо? Что станет, если завтра меня не будет на свете? Ничего не изменится. Будут убиваться мама и папа, подруга Мила пожалеет обо мне и... забудет, станет дружить со Светкой, она и сейчас, наверное, охотно проводила бы все время с ней, если бы не было неудобно передо мной. Ничто не изменится, и хватит закрывать глаза на истинное положение дел: я никому-никому не нужна. И уж Саше, само собой разумеется, тоже.

А вдруг... Вдруг, узнав о том, что я не захотела больше существовать бессмысленно и тупо, он задумается обо мне и пожалеет о том, что потерял. И я останусь в его памяти, как что-то необыкновенное, чистое. Знает он, как я к нему отношусь? Чувствует ли? Иногда я вижу в его глазах что-то такое... А вчера во дворе прошел мимо и не глянул. Так равнодушно прошел. Притворяется или по правде?

То, что произошло, — полный крах, моя гибель, мое несчастье. В школе был новогодний вечер. Как мы готовились! И в нашей самодеятельности я должна была изображать мага. Немного фантазии, немножко кривлянья (гнусавый голос, возведение рук к потолку, смешные позы). Весь наш класс от моих штучек был в восторге, можно сказать, я — гвоздь программы. Принесла с собой и шарф для тюрбана, и страусовое перо. И вдруг... Вдруг у стены среди нетанцующих мальчиков вижу... Сашу. Как очутился он в нашей школе? Зачем пришел? Что теперь будет?

Бегу к Кире, говорю, что выступать не буду, что болит горло, температура и т. д. и т. п. Все приходят в ужас: на меня надеялись, я одна могу выручить класс и прочее. Начинают стыдить, я взрываюсь — к черту, все кончено, могу я делать, что хочу? Или не делать, чего не хочу. Что я им обязана, что ли? И слышу это: класс мне не простит, лучше, если я вообще перешла бы в восьмой «б», там все такие эгоисты. Больше со мной не говорят, я могу плестись домой и рыдать дома, сколько влезет.

Если бы они знали! Ну, как, как я могу при Саше произносить дурацкие слова противным голосом, как?

Итак, я после стояла у стены. Лицо у меня было злое и жалкое одновременно.

Кончилась самодеятельность. Да, наш класс и вправду выглядел слабовато. Начались танцы. И... вот здесь-то я совершила свой для меня самой удивительный и непонятный шаг. Музыка. Обида. Грусть. Я стою у стены никому не нужная, никто не приглашает меня танцевать. И в трех-четырех шагах от меня такой дорогой, такой интересный мне человек — Саша. Почему мне показалось, что и ему грустно и даже тяжело, что и ему хочется, чтобы кто-то подошел и сказал теплое слово? А может, этот кто-то именно я? Почему он пришел в нашу школу? А вдруг? И вот теперь не решается ко мне подойти, мучается, а после уйдет в грусть и тоску. А я тоже буду мучиться. Все это так убедительно сложилось у меня в голове, что я вдруг поняла, что уже направляюсь, иду к Саше. Все — поздно! В душе у меня смущение, ужас, я заливаюсь краской и бормочу:

— Здравствуй. Как ты здесь очутился?.. — и все такое разное в этом роде.

И тут же понимаю, что он не ждал меня. И мыслью где-то далеко, как говорится, в иных краях. Весь словно со сна. Вот разглядел, узнал меня (хотя что узнавать — живем в одном доме и знаем друг друга с двух лет и раньше все было совсем просто).

— Что ж, — говорю я фальшивым, дрожащим голосом, — может, есть смысл нам вписаться в общий топот?

— Нам? — ошеломленно повторяет он.

— А что, ты не танцуешь? — пытаюсь я острить легко и весело.

— Отчего же? Позвольте вас пригласить, — догадавшись, наконец, в чем дело, говорит он. Манерно так говорит.

Мы танцуем, и, как и положено, я пару раз сбиваюсь с ритма, пару раз крепко задеваю головой за подбородок. Я скована, мне плохо, я уже ничего не хочу. Я облегченно вздыхаю, когда кончается музыка, и делаю вид, что мне страшно некогда, что меня ждут. А где и кто может меня ждать? И уже отойдя, оглядываюсь на Сашу и вижу его взгляд... Не на меня, не мне вслед. Он смотрит в другую сторону. И как смотрит. Я прослеживаю куда — Милка. Моя подруга Милка...

Словом, минут через десять, когда я вошла в зал, потерянная, неуверенная в себе, они танцевали вместе, танцевали, ничего не замечая. Я кинулась к раздевалке.

А ночью, полдвенадцатого, Милка позвонила мне. «Мне нужно тебе многое срочно сказать».

— Ну а можно сказать завтра утром? — небрежно тяну я.

Я не спала всю ночь.

Да, он провожал ее, да, он сказал ей те самые слова, которые говорят в таких случаях. Все это я узнала на другое утро по дороге в школу, когда мы как всегда встретились с Милкой на углу. В классе меня презирают. Одна Мила еще говорит со мной.

Стоит ко всему случившемуся прибавить двойку по географии, мамину ругань, и становится ясно — я в тупике. Я не знаю, как мне жить дальше. Такое получить от Милки — удар в спину. Ведь она знала, знала, что Саша для меня значит в жизни.

Почему он выбрал ее? Все очень просто — она красивая. Я бы тоже выбрала Милку. Вот мама говорит, она легкомысленная, мало читает. Но если бы мне предложили две кофточки: одну красивую, другую теплую, я выбрала бы красивую. Хотя после, возможно, пожалела бы об этом в холодную пору. Вряд ли Саша так дорог Милке, как мне. Может, он вспомнит об этом.

Да что это я? Саше я и не нравилась. Ему нравится Милка. Милке нравится Саша. Так в чем же проблема? Вот сейчас встану, подойду к телефону и позвоню подруге. «Все нормально, Мила. Все верно».

Следующая запись по тому же поводу.

«Гуляли с Милкой три часа. Бродили на морозе в нашем саду пионеров. Говорили о том, как жить дальше. Милка готовится стать медиком. Конечно же, как Саша. Она то и дело цитирует его, и каждый раз у меня сжимается сердце. Но это, как говорится, моя личная забота, моя собственная печаль. Милка похудела, глаза сияют.

Иногда она спохватывается и спрашивает меня:

— Ничего, что я так?..

— Ничего, — отвечаю я небрежно, — у меня все давно прошло — пересохло. А пришла и наплакалась в подушку вволю. Мамы и папы не было, и поэтому я даже подвывала вслух. Все у меня кончено, никого и никогда я так не полюблю, как Сашу. Идут дни, идут недели. Почему же на душе не становится ни легче, ни яснее, ни спокойнее. Переживу? Переживется? Если бы можно было заснуть надолго и хотя бы во сне отойти от всех этих мыслей...»

Прямо скажем, ситуация нелегкая. «Любовный треугольник» — тяжелое испытание и взрослому человеку, а здесь человек совсем юный, только познавший чувство влюбленности, еще не научившийся строить отношения с другими на основе таких сложных и сильных, всепоглощающих эмоций. От него можно ждать всего: истерики, скандала (знаю, увы, случаи, когда девочки даже дерутся из-за мальчика); ухода в себя — мрачного, злого броска «во все тяжкие». Жалкие полудетские, полудевичьи «романы». Милая моя Маринка, ты вышла из тяжелой ситуации достойнейшим образом. Интуиция? Знание, что искусство «очищает» душу. Или поиски ответа на вопрос: «Как быть?» И то, и другое, и третье привело тебя к этому активнейшему общению с музыкой, литературой, кино.

Вот записи той поры.

«Музыка. Как хорошо, что я могу хоть плохонько, но играть. Шопен, Шопен и еще раз Шопен. Целыми часами не отхожу от инструмента. Мама удивляется: «Когда кончила музыкальную школу, взялась за ноты». Она-то не слышит, что слышу я в мазурках, этюдах и вальсах. А я слышу боль непонятости. И ту легкую, «согласную» с этой болью грусть — пройдет, пройдет, все пройдет. Вдруг я даже радоваться начинаю, что меня коснулась любовь к Саше — все тяжкое пройдет, все светлое останется. Шопен лечит меня».

Общению с прекрасным нет цены, ибо к нему можно прибегнуть в трудную минуту, когда надо найти ответ на вопрос, поставленный жизнью. И оно поможет растущему человеку, даст самое ценное — итоги, результаты жизненного опыта других людей. Оно не подвластно месту и времени: на «перекрестках» разных столетий встретились гениальный Шопен и милая, серьезная девочка Марина.