А пока на фото перед ним на столе скромный казённый письменный прибор с двумя стеклянными чернильницами, полными налитых чернил. А в стакане деревянная тонкая ручка с железным пёрышком-лягушкой.

И рядом пресс-папье с промокашкой, чтобы чернила не расплывались по листку. Вот вам и все «богатства» директора в кабинете ВСХВ 1939 года.

У нас в останкинской барачной квартире, которую папе дали как сотруднику выставки, было несколько дорогих старинных предметов совершенно иной эпохи. Их подарили мои бабушка с дедом. С Таганки. Они, глубокие интеллигенты, не одобряли брак их музыкально одарённой Ниночки (уже мастерски игравшей на фортепиано Шопена и Моцарта) с деревенским, крестьянским парнем откуда-то с Украины. Это был моветон. Но когда их дочка, восемнадцатилетняя студентка, объявила им, что она в положении от этого «красавчика» (правда, уже аспиранта ТСХА), они запретили своей Ниночке избавляться от ребёнка. И я всё-таки родилась именно благодаря бабушке с дедом. Более того, они подарили молодым на символическую свадьбу в нищую общежитскую комнатёнку несколько старинных дорогих вещей. Ломберный столик, пианино Zimmermann, чудо-картину в раме «Кто выше?», старинное кресло и большой персидский ковёр ручной работы с дивным орнаментом. И в будущем эти предметы всю оставшуюся жизнь сопровождали моих родителей, а потом и меня. А когда папа, получив диплом, стал директором павильона «Хлопок», мы переехали из общежития ТСХА в Останкино совсем неподалёку. В корпус № 6 по Третьей Останкинской улице для специалистов и строителей ВСХВ, и, конечно, вместе с этим маминым приданым. Из-за нескольких старинных вещей дворовая останкинская шпана долго называла нас «буржуями недорезанными».

Приданое было шикарное, но особенно хорош был старинный большой ковёр. И постелили его не на пол, а повесили на стену. Он спускался вниз и покрывал дощатый ящик-сундук. И изображал якобы роскошный диван. (В грубом этом прикрытом ящике мама летом хранила зимние пальто, а зимой – вещи летние. Пересыпала их нафталином, прокладывала газетами, побрызгав керосином. А с наступлением холодов вывешивала пальто на улицу и выбивала эту вонь вместе с редкой молью…)

На этом так называемом диване, где под ковром лежал ватный полосатый матрасик, всегда ночевал у нас какой-нибудь гость. А после войны гостей было особенно много. Все демобилизованные папины друзья разъезжались по домам через Москву. (Ведь Москва – перекрёсток всех дорог.) Интересно, где же тогда была я, малышка? И где была моя мама? Помнится, я сидела в углу за краем пианино и, выглядывая из-за него, следила во все глаза за каждым движением любимого папы, вернувшегося с фронта, и его друзей-героев. А мама с отцовским фотоаппаратом в руках (трофейная «лейка», будущий завод ФЭД, т. е. Феликс Эдмундович Дзержинский) послушно щёлкала кадр за кадром. Друзья были не только танкисты, как папа, а представляли практически все рода войск. Вот они на фотографии сидят вместе – родные, близкие друзья на этом ковре-диване у нас в Останкино. Это 1945 год. Это Победа! За каждой спиной у них не просто рота, батальон или дивизия, но и целая армия, Красная армия. Лётчиков, танкистов, артиллеристов, партизан. За каждым из них страна, Родина. Справа лётчик дядя Федя Егоров, друг нашей семьи. Рядом мой папа, танкист Евгений Ракша, рядом с ним механик-водитель танка. А слева родной мамин брат Лёва Трошев, мой дядя. (В 41-м ещё московским мальчишкой десятиклассник Лёвочка прибавил себе год, чтобы попасть сразу на передовую. И попал в самое пекло, в белорусские топкие болота к окружённым партизанам. Прошёл все ужасы отступления перед мощной фашистской машиной, а затем и наступление, когда мы победно погнали гитлеровцев до Берлина.) И в нашем доме неважны были звания, кто лейтенант, капитан или сержант. Хотя помню, как папа на мои слова «Ты лейтенант?» горячо возражал: «Нет, доченька, не лейтенант, а гвардии лейтенант». И я понимала, что это звание – гвардии — для него было особенно важным.

И вот спустя полвека я с любовью рассматриваю их кожаные портупеи, начищенные звёздные пуговицы, воротнички, медали и ордена. На «золотых» погонах знаки отличия, звёздочки, лётные крылышки, танки Т-34. А над ними как символ победы висит на персидском семейном ковре папин трофей – адмиральский фашистский кортик. На бархатной ленте, в золотых ножнах. Эфес с витой ручкой слоновой кости и чудо-орнамент на лезвии дамасской стали. А на конце рукояти – немецкий орёл, который держит в когтях уже поверженный символ Рейха – германскую свастику Однако все сполохи, все взрывы войны позади. Все свисты снарядов, пуль и разрывы гранат, вздохи последних убитых. И теперь дома у друга в Останкино можно выпить не только, как раньше, свои законные «окопные, фронтовые сто грамм», а даже побольше. Вот перед ними на табуретке простая мужская закуска: чёрный кирпич мягкого хлеба, на тарелке шматок белого сала и бутылка «Московской» (зелёная этикетка). Чем не закусь? Чем не пирушка?

И не зря мой ровесник Гена Шпаликов писал: «А не то рвану по следу – ⁄ Кто меня вернёт? – И на валенках уеду ⁄ В сорок пятый год. ⁄ В сорок пятом угадаю, ⁄ Там, где – боже мой! – ⁄ Будет мама молодая ⁄ И отец живой».

Эту бесценную ретро-фотографию конца Великой Отечественной войны можно рассматривать бесконечно долго. И про каждого из этих героев я могу написать целый рассказ.

Они победители. Но тогда герои-победители и в страшном сне не могли представить, что спустя многие десятилетия, в новом веке, фашизм возродится и снова поднимет голову благодаря западному либерализму и потаённым планам уничтожения славянства. Ведь Адольф Гитлер так и говорил: «Не политика, не коммунизм наша цель, а уничтожение славян как таковых».

Я сидела в кресле на палубе, в носовой части небольшого белоснежного теплохода «Одесса-Сан», шедшего рейсом Одесса – Иерусалим.

Слушала плеск волн за бортом и чудесное молитвенное песнопение трёх молоденьких послушниц в тёмном, стоящих поодаль, у перил…

Блестящая тёплая гладь осеннего Средиземного моря словно распахивала нам объятия. И мне не верилось, что это я плыву всё ближе к Святым местам, словно бы на ковчеге. Что это мне, вполне современной горожанке, тайно в детстве крещённой бабушкой в послевоенные годы, выпала судьба уверовать, воцерковиться и даже для покаяния и любви отправиться в Святую землю (в числе двухсот паломников, среди которых – священники, монахи, миряне). Впрочем, как неисповедимы пути Господни, так неисповедимы и наши пути к Нему. У каждого свой путь. Хотя у моего поколения, большую часть жизни прожившего в насильственном безбожии и атеизме, много общего в блужданиях по духовному бездорожью. Русский писатель Сергей Нилус, не хлебнувший «революционных свобод», писал: «До чего, до какой мерзости духовного запустения доходил я, предоставленный самому себе в жизни веры, представить себе может только тот, кто жил в этом духовном смраде и кто потом на пути своего падения был удержан невидимой рукой Благостного Творца». Впрочем, для меня более важны слова Христа: «Не вы Меня избрали, а Я…».

Поодаль от парапета, глядя в морскую даль, стоял Виктор Петрович Мангушев, человек легендарный и стоически мужественный. Скоро ему шестьдесят. Он бывший судья. Из Обнинска. После инсульта, случившегося прямо на заседании суда при разборе дела об убийстве, он стал инвалидом. Виктор Петрович хром. Ходит с палкой. Левая рука отказала. Но Господь, как говорится, даёт крест по силам. И он, помолившись, отправился в паломничество из Питера, из Александро-Невского собора, в Москву, в Сергиев Посад. В руке палка, за плечами рюкзак. Через месяц его палка паломника уже постукивала по тропинкам Троице-Сергиевой лавры.