Короче говоря, дела обстояли хуже некуда.

Чтобы не сойти с ума от вида этих проклятых стен, давящих на психику, как пятитонный пресс на податливую пластинку, Крымов до изнеможения отжимался руками от сырого, холодного бетонного пола, качал мышцы живота, после чего падал на жесткую, узкую шконку и, уставившись на тусклую лампочку-сорокаваттку, через стекло которой едва пробивался свет, пытался максимально собраться и отбросить эмоции. Главное – не суетиться. Он знал: стоит только начать мельтешить, как тебя тут же поджидает последующая неприятность, но уже более серьезная. А в том, что воронцовские «доброжелатели» ждут не дождутся его прокола, Крымов даже не сомневался. Иначе зачем было устраивать весь этот маскарад.

Правда, непонятной оставалась роль Оськина в этом деле. Если следак изначально не замаран в этой подставе с наркотиками и если он не полный дебил, то почему столь тупо и упорно гнет свою линию по обвинению задержанного в распространении тяжелых наркотиков и даже не желает прислушиваться к его контрдоводам? Может, лишнюю лычку в петличку заработать хочет?

Впрочем, все это было гаданием на кофейной гуще, прерванным появлением в камере коридорного. Уставившись на Крымова тяжелым, пронизывающим взглядом, который с годами вырабатывается не только у корпусных с прогульщиками, но и у ваньков-контрактников[6], он дождался, когда тот поднимется со шконки, и негромко произнес:

– С тобой тут потолковать кое-кто желает. Так что не вздумай выпендриваться, в момент рога обломаю.

Несколько ошеломленный, Крымов непонимающе уставился на коридорного. Господин Оськин никогда бы не опустился до подобного визита, поэтому оставались или «доброжелатели», подкинувшие ему наркоту, или же… Однако то, что ему предстояло увидеть, превзошло все его ожидания. В камеру вошел высокий мужик лет пятидесяти и, дождавшись, когда коридорный прикроет за собой громыхнувшую дверь, смерил Крымова откровенно изучающим взглядом и только после этого пробасил голосом уверенного в себе человека:

– Так это ты, что ли, хотел меня видеть? Колись!

У Крымова нервным тиком дернулась щека.

Перебитый у основания нос, широкое скуластое лицо с мощными надбровными дугами, под которыми как бы терялись глаза, высокий лоб, шишковатый череп.

Кудлач!

По описанию это был именно он, но… Но как он здесь оказался? И почему коридорный беспрекословно выполняет его приказы? Ответа требовала добрая дюжина вопросов, которые роились в голове. Сцена молчания затягивалась, и Крымов, невольно откашлявшись, произнес глухим от напряжения голосом:

– Колются фраера, когда падают в следячий выдел, а ты к человеку в хату зашел, так что неплохо было бы и себя назвать.

Поначалу Кудлач только хмыкнул на это, однако, оценив поведение арестанта, голова которого, белая как лунь, полностью соответствовала погонялу – Седой, сказал уже более доброжелательно:

– Ну, ежели ты человек хороший, то и я могу назвать себя – Кленов, Михаил.

– Кудлач? – моментально отозвался Крымов.

– Кудлачом был, когда зону топтал, а сейчас в народе Михаилом Сергеевичем величают.

– Это что, как бывшего президента?

И снова Кудлач оценил поведение Седого. По крайней мере, в лице смотрящего отразилось нечто похожее на оскал насытившегося волка. Судя по всему, ему уже претило лизоблюдство его пристяжных, и этот разговор щекотал его нервы.

– Как президента, – подтвердил он. – А сам-то все-таки кем будешь?

– Крымов, Антон.

– А Седым где нарекли?

– Хочешь спросить, какую зону топтал, так уж так и спрашивай. А ежели насчет кликухи интерес имеешь, то это меня в больничке так окрестили, когда чертей в наркологии гонял.

– Неужто?.. – удивился Кудлач.

– И это было, я даже анекдот оттуда вынес. Сидит клиент в кресле перед телевизором, как вдруг сходит с экрана шикарная краля и начинает исполнять все его желания. Он ее и спрашивает: «Кто ты, красавица? Добрая фея?» А она ему: «Нет, я белая горячка».

Кудлач утробно хрюкнул, что, видимо, заменяло ему смех, однако тут же спросил:

– А сейчас как?

Крымов усмехнулся краешком губ:

– Что, боишься связываться с плебсом стебанутым?[7]

– Всякое по жизни встречалось, – пожал широкими плечами Кудлач.

– Ну и правильно, – согласился с ним Крымов. – Когда-то и я это понял. Кстати, откуда знаешь, что я здесь кукую?

– Город слухами полнится.

– Так, может, слушок прошел и о том, кто меня на эту шконку кинул?

– Догадываюсь, только это не тебя на шконку кинули, а думали мне подставу заделать.

– И кто же у вас такой ушлый? – нахмурился Крымов.

– Об этом чуток попозже, а сейчас давай-ка о твоем деле потолкуем, о том, с которым ко мне приехал. И если все срастется, то не позже чем завтра уже будешь топтать городской асфальт. Только предупреждаю сразу, с подпиской о невыезде.

«Ни хрена себе заява!» – невольно хмыкнув, подумал Крымов. Статья двести двадцать восьмая, о которой не уставал напоминать Оськин, то есть особо тяжкое преступление, и вдруг – всего лишь подписка о невыезде. Да серьезные люди ее даже в расчет не принимают. Крымов покосился на воронцовского смотрящего. Если верить классификации, которую выдвинул Ломброзо, воронцовский пахан должен был принадлежать к самой примитивной ветви российского криминалитета, а на деле…

Кудлач!

Дерзкий, независимый человек, к тому же умный и хитрый. И просто так подобное погоняло в блатной среде не получить, его заслужить надо. А кличка, приклеившаяся к тебе на зоне, – это зачастую и объективка, которая несет в себе основные характеристики заключенного.

«Так, может, “виной” всему сократовский лоб с залысинами?»

Все это в доли секунды пронеслось в голове Крымова, и он спросил то, чего не мог не спросить:

– А если не срастется?

– Думаю, – хмыкнул Кудлач, – что все-таки срастется.

Когда за Кленовым громыхнула дверь, а в замочной скважине тоскливым протяжным скрипом провернулся ключ, Крымов завалился на шконку и, засунув руки под голову, неподвижным взглядом уставился в мутно-серый потолок. Надо было хотя бы попытаться осмыслить и проанализировать столь неожиданное появление воронцовского пахана и тот непродолжительный разговор, который состоялся между ними.

Квартира, в которой жил бывший начальник аффинажного цеха Геннадий Жуков, довольно сильно отличалась от того «новорусского» жилья, что вознеслось островерхими крепостными башенками на Золотой улице, как прозвали в народе Воронцовскую набережную, где всего лишь десять лет назад в кустах сирени пели соловьи. Стандартная трехкомнатная «распашонка» в заводском долгострое, который был заложен с пуском завода, а сдан в эксплуатацию, когда в городе уже отгремела первая криминальная война по разделу сфер влияния и все тот же новострой уже не стеснялся захватывать все новые и новые участки под дворцы на крутом берегу реки Воронихи. Ярового уже ждали, и как только он нажал на коричневую кнопочку звонка, дверь тут же открыла невысокая молодая женщина, полнота которой резко контрастировала с нервным бледным лицом и лихорадочным блеском больших серых глаз.

– Даже не спросили, кто звонит, – улыбнулся Яровой, – а вдруг лихой человек?

– Да откуда у нас лихие люди? – отозвалась Жукова, заставив себя насильно улыбнуться. – Проходите.

– А детишки где? – поинтересовался Яровой, чтобы как-то завязать разговор.

– Гуляют, с бабушкой.

– Это ваша мама?

– Свекровь. С нами теперь живет. И ей вроде бы как легче после смерти Гены, да и я могу теперь на работу ходить.

Она говорила что-то еще и еще, и все это время словно жила какой-то раздвоенной жизнью. Впечатление было такое, будто слова – это ничего не значащие звуки, а мозг лихорадочно работал, пытаясь найти ответ на один-единственный вопрос: «Зачем? Зачем ты здесь?»