Возвратившись к прежней жизни, я обнаружил, что былые чувства уважения во мне выкорчеваны, остались только фронтовые идеалы. С такой неразберихой в голове преподавать что-либо опасно; дай мне только волю, и, задумавшись, я выдам: «Да, дети, Ньютон, конечно, гений, но знали бы вы Ганса Шефера, который под угрозой обстрела покинул блиндаж и вскоре вернулся с жирным гусем на руках».

Голод побуждает нас быть либо варварами, либо героями; Ганс для нас однозначно был героем, ведь в тот вечер мы легли спать сытыми.

Мысли снова завели меня слишком далеко. Подобрав оставшиеся книги с пола в взгромоздив их на полку, я перебираюсь к следующей сумке. В ней моя старая одежда; развесив её в шкаф, я с удивлением замечаю, что она не вызывает во мне воспоминаний или ассоциаций.

На дне сумки я нахожу пару новых кожанных ботинок. В памяти оживают картины яркого лета: прохладный, чистый воздух, солнце, город и Людвиг – счастья полные штаны, ведь он задёшево купил такие хорошие ботинки! Он не мог на них налюбоваться, представлял, как будет носить их осенью, но случилась война, и через пять месяцев ему оторвало обе ноги. Мать его не знала подробностей его смерти, я не на столько жесток, чтоб описывать такое, поэтому, навязав мне его ботинки, она списала мои слезы на боль по многолетней дружбе. В общем, она права.

Ранее дремавший у кресла, Принц навостряет уши и подходит к двери. Вскоре раздаётся стук.

Неужели вернулись те двое? Или пришли новые попрошайки? Я хмурюсь и не желаю открывать. Однако стучат настойчиво. Отворив дверь, я вижу не солдат, не хулиганов, а девушку; она уставшая, волосы её растрепаны, а под горящими глазами мешки. За неё робко прячется, не отпуская её руки, ребёнок.

– Пустите переночевать, пожалуйста? – огрубевшим голосом сипит девушка, и я даю им пройти.

– Конечно… – бормочу я, опешив. – Здесь, правда, холодно.

– Нам не привыкать, – отзывается гостья. – Где мы можем лечь? Надеюсь, мы вас не потревожим.

– Нисколько, – возражаю я, и из глубин моего существа всплывает вежливость: – Может, вы хотите сначала поужинать?

Малыш снизу вверх смотрит на девушку и шепчет:

– Я голоден, мам.

В раздумьях, она кусает губу и медлит с ответом.

– Потерпи до завтра, – тихо говорит она.

Я встреваю в их краткий диалог:

– Зачем терпеть? Я сейчас поставлю чай, где-то должны быть сухари и масло. Не пир, но голодными не останемся.

Малыш сияет и улыбается, а девушка всё ещё полна недоверия.

– Я не смогу за это заплатить, – в глазах её холодно отсвечивает лампа, она склоняет голову, ожидая ответа.

Сей факт совсем меня не удивляет. Только дурак мог бы вообразить, что у таких замученных людей найдутся деньги. Но мне они не нужны.

– Вам не нужно платить, – пожимаю плечами я и подзываю ребёнка: – Садись за стол.

Малыша не нужно уговаривать; я аккуратно беру его на руки и сажаю на стул: он слишком для него слишком высок.

– И вы присаживайтесь, – обращаюсь я к гостье и, накинув шинель, выхожу на улицу, в сарай.

К счастью, я нахожу там четыре яйца. Можно считать, что ужин готов.

Девушка сидит за столом рядом с ребенком; Они обнимают друг друга и стараются согреться.

– Можете надеть мою шинель, она теплая, – говорю я, но молодая женщина качает головой. – Вы можете заболеть.

На мгновение губы её складываются в улыбку, но лицо ее остается серьезным:

– Нет, спасибо, – хрипло бормочет она.

Лёгкое летнее платье никаким образом не согревает её, она подрагивает, крепко обняв сына. Одежду мальчика ещё можно счесть зимней: на нём свитер, тёплые штаны и носки; ноги же девушки совсем голые и красные от мороза. Не смотря на её отказ, я накидываю на её плечи шинель и раскрываю шкаф.

– Могу предложить вам штаны, если вы не брезгуете.

– Не стоит, – снова отказывается она. – Вы очень добры, спасибо.

– Очень добр? – задумчиво протягиваю я, словно общаясь с самим собой. – Не понимаю. Это простая человечность, – на нижней полке мне попадаются на глаза вязанные носки, и я не замедляю предложить и их. – Январь же, холодно, а вы в таком виде гуляете. Кто о ребёнке позаботиться, если с вами что-то случится? Надевайте носки без отговорок.

Она слушается, точно маленькая, и только сейчас я замечаю, что она и впрямь слишком юна. Узкие плечи, тонкие, крохотные руки и ноги, круглое лицо с большими глазами – она выглядит как несформированный подросток; однако же малыш называет её мамой. Задумавшись, я изучаю её взглядом, пока она обмерзшими руками надевает носки.

– Что-то не так? – подняв голову, будто почувствовав мой взор, спрашивает она.

Я мотаю головой, пристыженный, и ставлю кастрюлю с водой и чайник на плиту.

Тишину прерывает звонкий смех ребёнка; спрыгнув со стула, он играет с Принцем в перетягивание половой тряпки, которую кто-то из них нашёл у двери. Брови мои ползут вверх: мой ли это пёс? Принц играет? Что происходит с ним? Военная собака резвится, как несмышленный щенок, валяется по полу, разрешает себя трепать, дёргать за уши, даже находит в этом удовольствие и веселье. Прежде он никогда таким не был.

– Феликс, не шуми! Иди сюда, – приказывает девушка с беспокойством. – Извините, пожалуйста, он обычно спокойный…

– Ничего страшного, пусть играют! Кажется, они очень хорошо ладят.

Я разливаю чай по кружкам, и комнату наполняет аромат тимьяна; на стол кладу печенье, сухари и вафли, недавно купленные в городе, вскоре к этому добавляются горячие яйца. Маленький Феликс забывает об игре, вскарабкивается на стул и жадно хватает вафлю.

– А собачке можно печенье? – с набитым ртом спрашивает он.

– Нет, он уже поел, – говорю я и решаю улыбнуться, чтоб разбавить прохладную обстановку; ребёнок улыбается в ответ. – Осторожно, чай горячий.

Он кивает кучерявой головой, набивая щеки, словно хомяк.

– А вы почему же не едите? – обращаюсь я к девушке, пьющей один чай. – Угощайтесь, тут на всех хватит. Извините за такой скромный ужин, я недавно сюда приехал. Есть я много не привык, поэтому и еды пока не припас, меня это не заботило.

Она убирает волосы за ухо, в усталых глазах её мелькает интерес.

– Вы с фронта?

– Конечно.

– Где вы воевали? – спрашивает она, обхватив горячую кружку, и дует на чай.

Меня несколько удивляет, что такая тема может быть интересна столь юной девушке, однако мне не сложно ответить:

– Сначала в Бельгии, Льеж, затем на севере Франции: Мобëж и Шато-Тьерри. Вам правда интересно? Хоть я и солдат, но могу говорить не только о войне. Если честно, то даже нет желания…

– Да, интересно, – перебивает она, задумчиво хмурясь. – Я была в Вандьере.

– Вы были на линии фронта? – неподдельно удивляюсь я, не веря своим ушам.

Девушка кивает. В недоумении и с долей недоверия я гляжу на нее; совсем молодая девушка на фронте? С ребёнком? Кажется, это звучит невероятно, но её усталый вид и тяжёлый, железный взгляд подтверждают её слова.

– Что вы там делали?

– Жила, – тихо отвечает она, отдавая почищенное яйцо ребёнку.

– Почему вы не уехали? Ведь это было опасно.

– Я не могла, – отрезает она сурово, но тут же смягчается. – Спасибо за ужин. Вы очень добры.

Вытерев рот сыну, девушка встает из-за стола.

– Где мы можем лечь? – повторяет она свой давний вопрос.

Подумав, я предлагаю:

– Тут только одна кровать, вы и ваш ребёнок можете спать там.

– А вы? – настораживается гостья.

– Не переживайте, я лягу где-нибудь здесь, на шинель, к примеру.

– Мы можем поспать на полу, вам не стоит так сильно беспокоиться.

– Нет, – твёрдо заявляю я. – Моё воспитание не позволяет мне оставить женщину с ребёнком спать на холодном полу. Вы никоим образом не беспокоите меня.

Феликс допивает чай и, зевая, кладёт голову на стол. Я беру его на руки – по весу он близок к недокормленному коту, – он обнимает мою шею и мирно сопит.

– Идёмте, я покажу вам, где спальня.