Путь вперед

I

Солнце скрывают густые лохмотья серых облаков. Они плывут над мерзлой землёй, из которой щетиной торчат стебли неувядающей травы. Местами на кочках грязи лежит тонкий слой снега; он потерял свою белизну, забился в борозды от колёс, лентами уползающими вдаль.

Куда они ползут? Или откуда?

Я не догадываюсь, а знаю. Два шрама от грубых шин в податливой земле, они бегут оттуда, где навеки застыли взрывы гранат, где золотые лучи больше не осветят цветочную поляну, ведь цветы выкорчеваны, стоптанны, отравлены кровью. Они держат свой путь с фронта.

Ветер пригоняет с собой сумерки; я подрагиваю от холода, возвратившего меня из глубоких раздумий, и обвожу взглядом поле. Всё увереннее оседает вечерний туман.

– Принц, ко мне! – зову я.

Его тёмная шерсть не контрастирует с землёй, а тихая поступь делает его вовсе незаметным, словно привидение. Он отрывает нос от колеи, оставленной недавно проехавшей машиной, и, поравнявшись со мной, семенит рядом.

Тревожное чувство давит на сердце; приходится постоянно оглядываться, прислушиваться и проклинать туман, застилающий весь обзор. Напряжённые мышцы каждую секунду ожидают разрыва снаряда, выстрела, начала атаки, тело готово распластаться, бросить себя в укрытие, слиться с почвой и найти в ней приют; возможно, последний. Мои нервы и впрямь накалились. Зачем я сюда пришёл? С другой стороны, ничего мне не кажется новым или удивительным, я чувствую то, что уже давно проживал годами; быть может, боясь себе в этом признаться, я ощущаю себя здесь как дома?

Нет, ну что за чушь! Дома никто не страшится заградительного огня или, к примеру, газовой атаки.

Всё же меня неустанно тянуло в поле. Не из-за любви к природе, хотя она имела на меня положительное влияние, но не оно меня влекло. Я и сам не знаю, что меня приводит сюда из раза в раз. Годы, оставленные в таких, однако же переворошенных, полях? Товарищи, глубоко зарытые в них? Та прошлая жизнь, которая вовсе не жизнь, а хрупкая надежда на отсрочку от смерти? Неужели она не отпустила нас, выживших, после объявления мира? Неужели мы навеки останемся её частью, плоть от её плоти, воплощение окопов и дышашей смерти?

Взгляд мой опускается на Принца. Его чуткие уши насторожены, он идёт, несколько прижавшись к земле. Солдат однажды – солдат всегда; из него тоже теперь во век не выбить войну. Она вгрызлась в нас, как упрямый клещ.

Дорога становится ровнее, сквозь туман видно очертания скромных домиков; мы приближаемся к деревне. Её унылый вид мне милее вида пыльного города. Годами сидя в окопах, я мысленно возвращался в свою квартиру, мечтал снова вернуться к книгам, занятиям, снова учить и учиться. Но грёзы осели в траншеях, утрамбовались в воронках. Приехав домой, я уж не хотел ничего: собрал вещи и отправился в деревню, где прошла счастливая часть моей жизни – детство. Надеялся ли я, что беззаботное прошлое осветит будущее?

Нас ждет одинокий деревянный дом с тёмными окнами, будто с угасшими от горя глазами.

Рядом с ним мелькают два силуэта. Гостей я не приглашал, поэтому настораживаюсь. Скорее всего, голодные горожане опять решили устроить вылазку в деревни, чтобы раздобыть продовольствия.

Пора прикрывать лавочку, нам самим бы эту зиму протянуть.

– Здорóво, хозяин! – машет рукой первый, спиной заслоняя второго, который проверяет дверь на прочность.

Принц без рычаний или прочих угрожающих звуков садится между незванными гостями, переводя с одного на другого внимательный взгляд.

– Поделись жратвой с солдатами, – приказным тоном басит тот, что стоит у двери.

– Жрать нечего, – сурово бросаю я и иду ко входу.

– Постой, хозяин! Сарай у тебя тогда для чего, а? Или ты там свои книги маринуешь?

– Вы уже освоились тут, как я посмотрю, – замечаю я с раздражением. – Шастаете, точно у себя дома, и знаете где да что лежит. Какая тебе разница, что там?

– Какая разница? – напустив удивление, протягивает гость.

– Голод не тётка, – прибавляет его дружок.

– Сам знаю, – отвечаю я. – Или вам думается, что моё лицо символ сытости? Ошибаетесь. Уже приходили сотни таких, как вы, – мне нечего больше отдать. Уходите.

Тот, что ближе ко мне, хватает моё плечо. Терпение Принца кончается: он вгрызается в руку незнакомца и валит его с ног. Его товарищ бросается на меня, и я с разворота прописываю ему в челюсть. Сплюнув зуб и даже не моргнув, он снова идёт в бой; первый, с трудом поднявшись, но всё ещё терзаемый псом, ставит мне подножку, когда второй из всех сил бьет меня в нос.

– Чёртова псина! – орёт незванный гость, и крик его придаёт мне уверенности.

Подпускаю моего противника поближе, заношу кулак у его головы, и, когда он пригибается, я хватаю его за затылок и с колена въезжаю ему в лицо. Другой, хватает меня за предплечье и отшвыривает к стене. К счастью, Принцу опять удаётся его повалить, однако на сей раз он настроен более чем серьёзно – он принялся душить с присущим ему спокойствием; опрокинув оппонента на живот, лицом в жидкую грязь, он лежит мёртвым грузом на его спине и не в шутку кусает, если тот желает подняться. Мой же противник, весь перепачканный кровью, которую он изредка сплевывал, не думает сдаваться, пока не слышит неразборчивое бульканье своего друга. Тогда он забывает обо мне и спешит стащить пса с его спины, но Принц огрызается, не позволяя притронуться к себе.

– Хватит, Принц, – командую я. – Оставь эту падаль.

Пёс спрыгивает, и бедолага полной грудью судорожно вдыхает воздух. Пока оба друга копошатся, я достаю из кармана фронтовой револьвер.

– Убирайтесь.

– Вот оно – братство! Ты же солдат! И на товарищей дуло наводишь? – восклицает беззубый.

– О братстве говорят те, кто только что пытался влезть ко мне в дом, – вскипаю я. – Плевать вам было на братство. Только языками трепать и умеете. Марш, крысы! Товарищей себе ищите в другом месте.

– Да подавись! – шипит грязная морда, разворачивается и, хромая, уходит прочь; за ним волочится огрызок прокушенной штанины и его побитый дружок.

Я провожаю их взглядом, пока их фигуры не растворяются в тумане, а затем захожу в дом.

II

За окном уже стемнело. Деревянный пол, залитый жёлтым светом лампы, завален книгами; я наконец решил разобрать вещи, разложить всё на свои места, а то от вида собранных сумок и чемоданов уже тошно. Первым делом – книги; бережно раскладывая их по полкам, я несколько успокаиваюсь.

Сначала под руку попадаются те, что я читал в школьные годы. Они покрыты густым слоем пыли. В основном, это античная литература. Друг за другом на полку отправляются Гомер, Софокл, Эврипид, Платон, томик речей Лисия, собрание стихотворений Катулла, Гораций. За ними следует философия, обременявшая мою голову, кажется, век назад; Кант, Лейбниц, Вольтер – когда-то я смотрел на них с восхищением, а теперь в душе моей всё переворошилось, словно кто-то коварной рукой смутил чувства, знания и представления о мире. Со страниц раскрытых учебников на меня надменно взирают учёные; глупо, очень глупо, но мне хочется наклониться к ним и спросить: «Вот вы придумали эту теорему, ту или иную формулу… а почему никто не придумал, как спасти Йозефа Кремера, с вывихнутой грудью и с искромсанным лицом? А вы, господа, рассуждали о человечности. Знали бы вы, как человечно погибал Франк Вальтер, несколько дней провисев на проволоке с дырой в животе». Но ведь это не их вина… Тогда она наша? Посмотрел бы я на того, кто осмелился бы сказать в глаза умирающего солдата: «Всё по твоей вине».

Когда-то я не только учился, но и учил по этим учебникам, видел в них собрание мудрости поколений, изречения учёных умов. Куда пропали пыл и верность знаниям? Может, знания были неверны? Или, вернее, непрактичны. Долгое время на фронте ценность имело одно – практичность, то, что поможет выжить; человек же, обладавший такого рода знаниями, имел для нас несравненно больший вес, нежели все учёные мира вместе взятые.