— Неужели, Роден? — не удержавшись, отодвинула в сторону ветвь, закрывающую лицо статуи.

— Он самый, одна из неизвестных общественности и забракованных мастером работ. Буквально спас ее от карающего молота. — Карел стоял рядом, наблюдая за реакцией. Близость ли мужчины или каменные влюбленные были тому виной, но повиликовая трансляция вспыхнула импульсивными воспоминаниями минувшей ночи.

— Каково это — жить так долго? — не повернув головы, спросила Полина, старательно изображая максимальную увлеченность творением Родена, а по правде, просто боясь смотреть Карелу в глаза. Он и так читал ее, как раскрытую книгу, мысленно вторя весьма откровенными образами. Казалось, сам воздух между ними искрил невысказанным, неосуществленным, отложенным до поры.

— Порой одиноко, но не лишено своей прелести. У нас есть в запасе пара часов. Что бы ты еще хотела увидеть в Вене? — глубокий голос звучал вкрадчиво и до мурашек интимно.

— «Поцелуй» Климта *(самая известная картина Густава Климта «Поцелуй» постоянно экспонируется в венском художественном музее во дворце Бельведер).

— Думаешь, он хорошо целовался? — на полтона ниже, невыносимо близко, мучительно томно.

— Уверена — хуже, чем ты, — бесконтрольно сорвавшееся раньше, чем разум возобладал над желаниями.

*

Провоцирую ее, соприкасаясь рукавами, представляя вчерашней бесстыдницей в мыльной пене, вдыхая аромат волос.

— Думаешь, он хорошо целовался? — спрашиваю, желая смутить больше, чем откровенное непотребство Родена, проглядывающее сквозь листву.

— Уверена — хуже, чем ты, — слетает с алых губ и разносит мою защиту взрывом сверхновой.

Разворачиваю Клематис к себе, обхватываю руками растерянное, испуганное от собственной смелости лицо и целую этот дерзкий, приоткрытый рот так глубоко и страстно, как давно не целовал и не хотел никого. Она отвечает взаимностью тут же, будто только и ждала моего шага, обвивает руками, включается в танго языков, прижимается, стараясь слиться в единое. Мы оба теряем контроль, уступаем жажде исходящих желанием тел. Не разрывая поцелуя, веду ее внутрь, по пути освобождая от одежды, замирая на миг над обнаженным клематисом, вспыхивающим огнем страсти на касание моих рук.

Трепетное отзывчивое тело реагирует на каждую ласку и тянется за добавкой. Я уже не раз видел ее обнаженной, но вновь опускаюсь ниц, благодаря Первородную и саму природу за хрупкую нежную красоту этого невинного цветка. В радужных бликах, падающих сквозь мозаичное окно, она, нагая, сродни волшебству из древних преданий. Отмеченная пророчеством, еще не сознающая своей власти надо мной и миром, трогательно томится меж девственным смущением и сладострастной требовательностью. Мои руки скользят от щиколоток до бедер, а губы вторят их пути, пробуждая каждый сантиметр шелковистой кожи, вымогают стоны удовольствия и ответные ласки.

Лишенная защиты одежды, в шаге от широкой постели, Клематис робеет отдаться мне, даже в мыслях боясь предположить дальнейшее. Едва поравнявшись с треугольником паха, улыбаюсь, поднимаясь с колен. Самое сладкое мы оставим на потом.

Подцепляю ее подбородок, призывая взглянуть в глаза, вскинуть трепещущие ресницы и принять меня. Нас.

— Полина, — кажется, впервые называю юную Повилику вслух по имени.

— Гин? — на вдохе слетает с губ, припухших от моих поцелуев.

Сердце пропускает удар, а старая засохшая лиана на груди трепещет, ощутив порыв новой жизни. Мои следующие поцелуи нежны и мягки, не требуют, но уговаривают, не берут, а приглашают, зовут, отгоняя страх.

— Гин, — шепчет вновь, с будоражащим придыханием, когда, оставив губы, изучаю виски и щеки, мочку уха, шею, изгиб ключиц. Несмелые объятия смыкаются на моей спине, девочка льнет, в полной мере чувствуя мое возбуждение.

Подхватываю на руки, чтобы тут же уложить на кровать и лечь рядом, не сводя глаз с ее, темных от страсти. Прикусывает губу, ожидая от меня следующего шага, а я любуюсь, растягивая восхитительное мгновение. Но ей самой уже неймется — тонкие пальцы изучают мою грудь, тянутся к прессу, очерчивают выемку пупка и замирают напряженные, чтобы затем, набравшись смелости, опуститься ниже, коснуться неумелой, но восхитительно пьянящей лаской.

Никогда меня не прельщали невинные девы, никогда не мечтал стать первым, кто раскроет лепестки бутона навстречу плотским удовольствиям жизни. До Клематис я и представить не мог, что девичья, не знавшая мужчин кротость может так возбуждать. Все ее стоны, все порочные мысли, весь сладкий, тягучий сок — мои. Эгоистичное мужское возбуждение — пионера, первопроходца, победителя — будоражит, требует взять без промедления. Магия ли древних или само предназначенье судьбы свело нас, но здесь и сейчас, на благоухающих чистотой простынях, в объятьях друг друга — мы там, где должны быть.

Полина перехватывает мою ладонь, уже скользнувшую меж длинных ног, подобравшуюся близко к сокровенному.

— Остановишь меня? — шепчу, вспоминая первую встречу, случившуюся, кажется, вечность назад. Отвечает Клематис кусачим, едким поцелуем и сама направляет руку — сильнее, глубже, быстрее.

Собираю ее стоны в лихорадящем страстью сердце, не отвожу взгляда, запечатывая в памяти румянец удовольствия, покорную мягкость губ, красоту порывисто вздымающейся груди. Подвожу к пику, наслаждаясь волной дрожи в податливом теле. А затем нависаю над ней, разгоряченной, томной, проживающей первый оргазм от мужских рук.

Считываю, уже не испуганное, скорее любопытное: «Это больно?» и медленно, неторопливо вхожу, не позволяя отстраниться, сцеловывая соленую влагу с подрагивающих ресниц, давая привыкнуть, принять меня в полной мере. Замершая, напряженная, она вздрагивает, пытаясь освободиться, когда боль отмечает становление из девушки в женщину. Шипит на меня, прикусывает губу, но сдается, уступая успокаивающему шепоту, бережной ласке и нежным объятиям.

— Это — единственная боль, которую я позволю тебе причинить, — обещаю лепесткам клематиса, доверившим сокровенное. — Полина, посмотри на меня.

Она открывает глаза на мою просьбу и больше не отводит взгляд. Постепенно движения становятся ответными, а боль отходит на второй план. Мы сплетаемся телами, прорастая в мыслях и сердцах друг друга, угадывая без слов следующий шаг. Но она терпит больше, чем наслаждается, стонет не столько от страсти, сколько в ответ на мое сбившее шумное дыхание. Позволяет мне все, но сама ждет — обещанного книгами экстаза, высоких облаков, как говорят китайцы. Эта покорная податливость завораживает, вынуждает ускориться, вбиваясь быстрее и глубже, заглушая поцелуем стоны страсти и всхлипы боли.

Покидая ее за миг до финала, выплескиваюсь в белоснежность простыней, прижимаю к себе растрепанную девчонку и шепчу:

— Спасибо за твой дар…

Льнет в ответ ласковым котенком, ищущим заботы и тепла, кладет голову мне на грудь и думает мучительно громче обоюдо-рваного дыхания: «Это был оргазм?»

Смеюсь в голос, вспугивая ее, заставляя вскинуться и недоуменно смотреть на меня во все глаза.

— У меня — да, — не переставая улыбаться, заваливаю ее на спину и принимаюсь щекотать, покрывая беглыми, быстрыми поцелуями, заставляя ежиться, шутливо отбиваться и смеяться в ответ.

Незаметно спускаюсь все ниже, пока сама чувственность нежного цветка не распускается навстречу моим пальцам, губам и языку.

— А теперь будет твой, — посылаю мысленную усмешку, припадая с жаждой давно страждущего и внезапно получившего искомое.

Длинные тонкие пальцы терзают простыни, комкают, впиваются в неповинное постельное белье. Жадная, охочая до удовольствия Клематис выгибается навстречу моим ласкам, уже не стыдясь, обнимает бедрами и, стоит мне чуть замедлиться, умоляющее стонет:

— Еще!

Одновременно невинная и порочная, податливая и требовательная, распластанная на смятом полотне. Моя.

— Гин… да… Да! — не стесняясь выкрикивает она, напряженно замирая, чтобы рассыпаться мелкой дрожью, вторя затихающему трепету языка. А в моей груди разрастается чувство, которому пока не подобрать ни имени, ни образов, ни слов.