Им оказался Сергей Горбуньков, лидер местного отделения справедливой партии, вечный депутат Онежского райсовета и вечный кандидат в депутаты областного заксобрания, вечно эти выборы проигрывавший. По основной работе – корреспондент «Советской Онеги», творец половины репортажей и большой, как выяснилось в последствии, патриот. Я запанибратски приобнял его, предложил уединиться и отведать трёхзвёздочного во славу онежских дровосеков. Как и предполагалось по внешнему виду, труженик пера оказался не чужд богемных напитков, поэтому против моего предложения обсудить под коньячок как бы отобрать гору Арарат у турков и вернуть её на прежнее место возражений не высказал. Сидели в машине, закусывали симиренко. В перерывах между сочувствием депортации армян по Багдадской железной дороге я разыгрывал чувства боли и гордости за Онежский край, ставший мне таким родным. Сергей кивал, всем видом показывая, что хорошо меня понимает, так как испытывает те же муки уже долгие годы. В результате слияния душ в доверительной беседе в «Советской Онеге» оказались мои обширные комментарии о конкурсе лесорубов.
Уже через месяц регулярных встреч, только стоило мне войти в редакцию, как Горбуньков расплывался в широкой улыбке, а рука без лишних слов протягивала включенный диктофон для записи интервью по любому поводу:
– Александр Николаевич, какова цель вашего очередного визита в наш край?
– Дела онежских пильщиков требуют моего личного участия, – отвечал я, не забывая добавить, как люблю Поонежье, его прекрасных людей и чувствую себя здесь дома.
Корреспондент к тому же оказался профлидером маленького коллектива редакции.
– Почему главным редактором назначили Людмилу Сергеевну? – вопрошал Горбуньков к концу очередной бутылки. – У меня больше опыта, пишу я лучше, она вообще только по два материала в каждый номер выдает, – жаловался стахановец-многостаночник от пера.
– Насколько я знаю, там специальное образование должно быть: ямбы, хореи, семантические смыслы, – отвечал я заплетающимся языком.
– У меня этого образования больше, чем у нее, я столько разных курсов окончил, что ей и не снилось! – плакался Сергей, на деле окончивший лишь школу работающей молодежи.
Я приглашал его на профсоюзные мероприятия, специально проводя их в Онеге как можно больше – семинары по охране труда, профсоюзные юбилеи, детские и взрослые спартакиады. Стремительно стареющему под армянскими звёздами Горбунькову льстило, что его звали на молодежные семинары. Он горланил вместе с молодыми профлидерами под гитару «Качнётся купол неба, большой и звездно снежный» и даже пытался вступить в тактильный контакт с лаборанткой онежской больницы, активным членом профсоюза. Но та пригрозила, что публично огласит результаты его анализов, от чего он успокоился и сосредоточился на дарах Араратской области.
После каждого мероприятия, без малейшего давления с моей стороны, выходил большой материал о том, какой классный работает в Онеге профсоюз и какой крутой у него молодой лидер по фамилии Савкин.
В командировках в глухие леспромхозы в дальних концах района, куда то и дело стал зазывать его собутыльник, Сергей тщательно протоколировал каждый мой шаг. Отбросив остатки застенчивости, я вливал ему в уши рассказы о том, как много делаю для простых тружеников, а в горло – очередную порцию горячительного. Через пару дней в «Советской Онеге» выходил материал под громким названием «Профсоюз на защите жителей Вонгуды» или Сывтуги или Кодино и отличная фотография, на которой я пошёл в народ и был радушно принят.
Количество публикаций в «Советской Онеге» тщательно мониторилось. Если в каком-то месяце я не появлялся там, то срочно наведывался в редакцию: либо к Людмиле Сергеевне, выдумывая на ходу информационные поводы, а то и сразу к Горбунькову, он всегда был рад встрече с соратником по борьбе.
Дружба тонко чувствующих душ продлилась два года. Потом кто-то напел маститому корреспонденту, что пора протереть залитые коньяком глаза, ведь молодым профбоссом движут не высокие идеалы, а лишь карьерные соображения. Осознание моего коварства нарушило инерцию агрегатного состояния среды и всколыхнуло в Сергее волну местечкового патриотизма. Уже на следующий день он сообщил в избиркоме, что готов к миссии регионального пилигрима в заксобрании от справедливой партии. Когда пришло время заполнять бланки Горбуньков увидел, что я – выдвиженец ненавистной ему партии правящей. Порадовавшись, что моральное падение было целиком оплачено мной и урон его бюджету исчерпывается лишь двумя пачками сухариков «Кириешки», которые он зачем-то однажды купил, Сергей гордо отказался лить коньяк на мельницу конкурента.
Я лишился значительной части репортажей и агента в редакции районки, а он – понимающего товарища, готового еженедельно прокатывать карту в винном магазине. И только бесчисленные статьи в подшивке «Советской Онеги» напоминали о том, «что музы нас благословили, венками свыше осеня, когда вы, други, отличили почётной чашею меня».
***
Как-то раз, бодро выходя из кабинета Людмилы Сергеевны, привыкшей к моему присутствию в редакционной жизни и уже строчившей в следующий номер очередное интервью с молодым профсоюзным лидером, я в упор столкнулся с призраком. Это было так неожиданно и невозможно, что первое вырвавшееся слово от радости встречи оказалось из запаса табуированной лексики и заканчивалось на «тъ». В ответ она звонко расхохоталась и сказала, что давно уже замужем, и что у меня от сытой жизни пропали резкие скулы, которые ей так нравились.
Она прекрасно знала, что я зачастил в этот северный городишко, а я даже не подозревал, что она живёт здесь. Когда-то мы учились в одной группе, а после окончания университета много лет ничего не слышали друг о друге. «Если это не судьба, то что?» – думал я, прижимая её к себе так сильно, чтоб мысли вырваться даже не возникло.
Мы были вместе, со второго по пятый курс. Расстались с девственностью друг с другом и, казалось, ничто не могло разлучить нас. Проводили лето вместе, а первого сентября садились за одну парту и ворковали так, будто провели его порознь. В те времена я мог рассказать ей о себе всё. Она о себе говорить не любила. Историй её детства я не знал и с родителями знаком не был. Но постоянно погружала меня в мечтательный кокон светлого и прекрасного будущего, в котором она уже ментально существовала и хорошо освоилась, и от моих действий зависело попаду ли в него я вместе с ней.
Как-то раз, нам было по девятнадцать лет, мы лежали в постели и размышляли, что расстаться было бы забавно. Мне жениться на другой, ей выйти за кого-нибудь замуж. А потом встретиться через несколько лет и стать тайными любовниками. И никто бы не посмел назвать это изменами. Эта гипотетическая возможность так возбудила обоих, что мы полезли под одеяло и занялись сексом с удвоенной страстью под влиянием новых образов.
Узкий коридорчик редакции «Советской Онеги» неожиданно оказался тем будущим, в которое я не сумел втиснуться. Я был женат и любил свою жену, а она очень хорошо относилась к мужу, может даже любила его, председателя рыболовецкого колхоза имени Ленина.
Полюбил я ее в ту же секунду, как увидел снова, хрупкую, с испуганным взглядом и некрашеными волосами, прихваченными пластмассовой заколкой так небрежно и изящно, что захотелось тут же припасть к её длинной шее нежным поцелуем. Я не перестал любить жену, а может, не переставая любить её, умудрился жениться по любви. «Советская Онега», застрявшая вне времени, пространства и ситуационной вероятности явила в своём грязном коридоре чудо моей прошлой жизни во всей чистоте невозможного. В общем, мы стали любовниками. Разумеется, тайными. У нас не было ни единого шанса избежать этого. Я так и не узнал сменила ли она фамилию на Перевертайло.
Всем известно, что в XVIII-XIX веках женская молодость проходила стремительно. После шестнадцати девица резко созревала. После тридцати наступало увядание. Описанные Жорж Санд прекрасные Лукреция Флориани и Агата Пальмароза были старше своих любовников, но являли пример удивительных исключений, живших только в воображении французской писательницы. И сегодня бодипозитив скользким ужом вползает в женские ушки и нашёптывает им мысль, что любая разожравшаяся задница – пример исключительной своеобразности, достойной райского яблочка. Дамы верят, полагая красоту общим местом. А мужчины? Мужчины смирились.
