– Мне понравилось, как жестко и лаконично выписаны сцены с агрессивным отцом по контрасту с более протяженными неспешными описаниями сельских пейзажей, – подхватил Сэм. – А эпизод, где герой занимается сексом с той женщиной из бара? Это же великолепно! Мы ее видим и в то же время не видим. Потому что для него она не существует.

Дэвид кивал и лихорадочно строчил что-то в блокноте. По правилам семинара он не должен был участвовать в обсуждении. Мы говорили о тексте так, словно автора тут нет, отмечали его сильные и слабые стороны, и только в конце ему позволялось задать нам вопросы.

– Лично мне было трудно уследить за сюжетом, – сказала Вивиан. – Я не поняла, куда и зачем герой едет. Как по мне, нам должно быть очевидно, что именно заставило его сесть за руль. И то же самое касается секса с той женщиной. Мне не ясно, почему он решил с ней переспать. Потому что действительно хочет ее или пытается убедить себя, что она ему нравится?

Тут преподавательница кивнула, и все подняли на нее глаза.

– Деревья и дорогу герой описывает с большим чувством, – впервые за все занятие заговорила она. – Но он ничего не говорит ни о собственной жизни, ни о людях, которые в ней присутствуют. Может быть, он не желает признавать, кто он такой и что ему нужно? Однако же его глазами мы видим отца и женщину из бара – в этих эпизодах автор как раз и мог бы дать нам понять, чего герой хочет на самом деле, а что вызывает у него отвращение. Пускай сам он своих мотивов не осознаёт, автор обязан их понимать. Чтобы читатель видел то, о чем не говорится напрямую. В этом и заключается прелесть повествования от первого лица.

Все закивали. Дэвид таращился в лист бумаги и с такой силой сжимал ручку, что, казалось, из-под его пальцев вот-вот полетят искры.

У меня же внутри все полыхало. Почему я не озвучила свои мысли раньше Вивиан? Да что там, у меня все равно не вышло бы так точно их сформулировать. Она говорила уверенно. Не боялась показаться глупой, не боялась, что ее неправильно поймут, что Дэвид обидится. И сказала чистую правду. Вот и профессор согласилась. Хотелось дать всем понять, что я тоже разделяю это мнение. Но я боялась выставить себя нерешительной дурой. Перелистав рассказ Дэвида, я попыталась сочинить собственный отзыв. Но так ничего и не придумала.

После семинара мы все пошли в «Сити-бар» на Стейт-стрит. Он располагался в подвальчике, куда вела длинная крутая лестница. Стены без окон, низкие потолки, отделанные кожей кабинки, из-под обивки сидений торчит поролон. Выпивка там стоила вдвое дешевле, чем в Бостоне, а в меню полно было всяких бургеров, жареной картошки и картофельных шариков. В одном углу громоздился музыкальный автомат, в другом висели мишени для дартса. Самый большой стол стоял в глубине. Его мы и заняли.

С тех пор все два года обучения мы ходили туда каждый вторник после занятия. В тот вечер мы встретили в баре ребят с поэтического семинара. По сравнению с нами они казались куда более странными и эксцентричными – сплошь пирсинг, татушки и истерические рыдания по любому поводу.

Со временем я поняла, что мы, прозаики, в плане эмоций не уступаем поэтам, просто лучше умеем их скрывать. Этакие сдержанные, застегнутые на все пуговицы молодые писатели. Парни соперничали за звание альфа-самца и за внимание Вивиан. Которая на самом-то деле и была в нашей компании альфой. Прямая, резкая, не чурающаяся крепких выражений, она пила наравне с мужчинами и, к их удивлению, совершенно не пьянела. Стоило ей заговорить, как все замолкали и начинали внимательно слушать. Я была младше всех, большей частью помалкивала и чувствовала себя аутсайдером.

Ребята принялись жарко спорить, я же тем временем разглядывала поэтов. Они отучились в универе уже год и сейчас просто молча пили пиво и жевали картофельные шарики, слушая, как увлеченно прозаики обсуждают свой первый творческий семинар.

Должно быть, они уже всё на свете повидали, потому и держались так флегматично, в отличие от моих перевозбужденных однокурсников. Интересно, думала я, может, с поэтами мне проще было бы найти общий язык? Однако же писать стихи я не умела. Потом я стала думать о тех тридцати страницах из будущего романа Вивиан, которые она дала нам прочесть. О первой сцене, где героиня встречается со стоматологом. От нее так и искрило напряжением. Я прочла ее взахлеб. Вивиан определенно была очень талантлива. Я вдруг поняла, что она точно далеко пойдет.

Со временем я перестала так сильно стесняться Вивиан и ребят и постепенно научилась быть собой в их компании. В магистратуре народ осваивается быстро. Молчуны всегда казались мне людьми уравновешенными. Наверно, потому что я и сама была такая – высокая, тихая, предсказуемая Лея. Однако же внутри у меня бушевали эмоции. Еще какие! Вот почему я читала. Вот почему начала писать. Привлекать к себе внимание в реальности у меня как-то не получалось.

Жизнь в Мэдисоне вошла в колею. У меня появились друзья. Ближе всех я сошлась с Вивиан и Уилсоном, с ними чаще всего проводила выходные и свободное время. А его у нас было хоть отбавляй. Днем я писала, а вечером мы втроем зависали у кого-нибудь из нас дома, обсуждали прочитанные книги, наши новые работы, однокурсников, делились историями из жизни. Бывало и так, что я целыми днями ни с кем не виделась, в одиночестве бродила по восточной части Мэдисона. А в выходные, прихватив с собой рукопись, отправлялась в какую-нибудь кафешку – «Кабачок Джонсона», «Мамин дурачок», «Коллективо». Домой приходила, благоухая кофе и тем, что сегодня готовили в очередном заведении.

Моя квартира в Норрис-корт была теперь завалена книгами и распечатками разных редакций моих рассказов. Я купила подержанную мебель – в интернете и комиссионке на Вилли-стрит. Вместо дивана приобрела два кресла – одно нормальное, другое же настолько продавленное, что пружины так и норовили впиться тебе в задницу, зато стоило оно всего пять долларов. Единственным не подержанным приобретением стал пушистый бело-голубой коврик с цветочками. Друг с другом вещи не сочетались абсолютно, но я впервые жила одна и просто обожала свою квартиру. Исправный камин, стеллажи для книг, французские двери, ведущие в кабинет, из которого открывался вид во внутренний дворик. Я возвращалась сюда, и на меня каждый раз снисходило умиротворение – казалось, это место было предназначено мне судьбой.

В Бостоне я ни разу не чувствовала себя такой живой, такой свободной. Не знаю, в Висконсине ли было дело или в том, что я оказалась далеко от родных и привычной жизни, но каждое утро я просыпалась с ощущением – вот оно, настоящее!

Машины у меня не было, и я старалась всюду ходить пешком. От квартиры до кампуса было мили полторы, но автобусом я не пользовалась даже в промозглую погоду. Шагала по улицам и на ходу сочиняла очередной рассказ. Иногда у меня в голове рождалась целая законченная сцена, и в университете мне оставалось только записать готовый диалог персонажей.

Случалось, что в Мэдисоне на меня нападало одиночество. Но это было дело привычное.

Всю неделю мы ждали вторника – семинара. Ведь кроме ведения занятий в творческой мастерской для студентов от нас требовалось лишь представить новый текст для обсуждения и прочитать работы однокурсников.

Хотелось бы сказать, что первое впечатление о ребятах меня не обмануло, однако же и ошиблась я во многом. Каждый из них оказался натурой куда более сложной и ранимой, чем мне показалось вначале. Мы постепенно узнавали друг друга все лучше – и по текстам, и в процессе обсуждения этих текстов. И вскоре сдружились. Стали «товарищами по творчеству» – оказалось, есть и такой вид дружбы.

Однако в жизни мы по-прежнему мало пересекались. Иногда могли не видеться несколько дней – если на кого-то нападала хандра или вдохновение. И не считали странным, если кто-то пропускал семинар, уходил раньше или врывался в последнюю минуту. Таковы были социальные нормы нашего замкнутого мирка. Я в любую минуту могла бы исчезнуть, и никто не стал бы задавать вопросов.