Господи, от этих дум запросто может лопнуть голова… Что делать свежеиспеченному председателю колхоза?

Когда он отшагал от райцентра километра два, вдоволь надышался воздуха и налюбовался красотой полей, его на рослой худой лошади догнала девушка, облаченная в армейскую телогрейку без погон, в рубчиковые плотные штаны-галифе, какие выдавали на фронте только разведчикам да пулеметчикам (на Куликове они сгорали через пару месяцев), и кирзовые сапоги, со смуглым нежным лицом, украшенным румянцем, поздоровалась.

Куликова она назвала по имени-отчеству и чуть в оторопь не вогнала. Он быстро пришел в себя, спросил чуть смущенно:

— Это чья же ты будешь?

— Да башевская я, башевская!

Телогрейка у девушки была перепоясана солдатским ремнем, на боку в большой брезентовой кобуре, обшитой прочной тесьмой, висел пистолет.

— Башевская? Ну и дела-а, — Куликов удивленно покачал головой. — Никогда бы не подумал, что у нас в деревне такие красивые девчата могут водиться.

Девушка, довольно ловко сидевшая в седле, зарделась, вскинула голову, но тут же отвела взгляд в сторону — чего-то застеснялась. Скромная. Такая скромность понравилась Куликову. Ведь на фронте он разных женщин видел.

— А оружие вам зачем? — на "вы", уважительно полюбопытствовал Куликов. — Этот страшный пистолет…

— Я в местном отделении Госбанка работаю. Инкассатором. Нам пистолеты по штату положены.

— Правильно. Чтобы разбойники боялись, когда вы из одной деревни в другую двадцать пять копеек повезете.

Девушка засмеялась, но потом оборвала смех. Следом улыбку погасила — даже ее, и сделалась строгой.

— Шутите, Василий Павлович, — суровым тоном проговорила она.

— Ни в коем разе. Все — на полном серьезе.

Куликов неожиданно почувствовал, что заботы, которые еще двадцать минут назад допекали его так, что болела голова, а в ушах стоял назойливый звон, отступили на задний план, ослабли, он почувствовал какую-то легкость, совершенно необыкновенную, особую, словно бы у него возникло второе дыхание и вообще он нашел что-то очень важное для себя.

— Как вас звать? — не меняя тона, спросил он.

— Катя.

— Хорошее имя, — похвалил бывший пулеметчик. — Ласковое.

Катя промолчала, тронула коня веревочной камчой и тот, все поняв, мигом перешел на рысь.

Очень скоро Куликов вновь остался один, мир потемнел, покрылся какой-то странной рябью, словно бы где-то в заоблачной выси скапливался тяжелый серый снег, его набралось много, и он был готов уже просыпаться на землю, внутри возникла озабоченная боль, рожденная одной из незалеченных ран, и бывший пулеметчик опять вернулся к прежним своим печальным мыслям: как жить дальше?

На общем колхозном собрании он не получил ни одного голоса против, Башево единогласно проголосвало на нового председателя, своего земляка, а вот от обсуждения такого щекотного вопроса, как жить дальше, отказалось. Наотрез отказались от этого люди. Пусть председатель решает этот вопрос сам, без крикливых пустопорожних говорунов, без подсказок, которые могут увести общество не в ту степь — как решит, так и будет деревня жить.

И что тронуло нового председателя — на собрание явилась девушка, которая на коне ехала из райцентра и была вооружена большим тяжелым пистолетом, — формально она считалась госслужащей и к колхозу практически уже никакого отношения не имела… Но на собрание все-таки пришла.

Когда Куликов поднялся перед собравшимися и начал излагать свою биографию, она улыбнулась ему. У бывшего пулеметчика даже на душе тепло сделалось, вот ведь как. Он невольно подумал, что такая улыбка гарантирует ему успех, никаких лишних, с подковырками, двусмысленных и прочих вопросов ему не зададут…

Еще он подумал, что к девушке этой надо присмотреться — в конце концов ему надо устраивать и свою личную жизнь. Вспомнил своих знакомых девушек из санбата — Машу Головлеву и ее подружку Клаву, других, кого встречал, когда лечил раны, сравнил с Катей — Катя была лучше. От этой мысли у него даже в затылке что-то зашумело обрадованно…

Но личная жизнь должна отойти на задний план, пока он не решит, как, каким способом, без кормов будет в грядущую зиму кормить тягловую силу — лошадей, еще — буренок, молоко от которых, еще не полученное, уже внесено в строчки будущих доходов, заранее утвержденных в райкоме у Ильинова.

В колхозе же для скота ничего не было припасено — ни одного пука сена, ни одной копны соломы, осознание того, что за беду эту придется отвечать ему, новому председателю колхоза (иначе старые грехи не покрыть), рождало озноб… Куликов отрицательно крутил головой: нет, нет и еще раз нет! — но одно дело эмоции и совсем другое — реалии каждого прожитого в Башеве дня.

Ясно было одно — без корма скотины в деревне не станет совсем. Пару ночей не поспав, поломав себе голову, Куликов бросил клич по району: он-де бесплатно раздает лошадей и коров в личное пользование — берите их, люди!

На лошадях справляйте необходимую работу на своих огородах и подворьях, пользуйтесь молоком коров, телят, которые появятся весной, тоже оставляйте себе, единственная плата за все это — кормежка. Кормите лошадей и коров чем можете. Сохраните их живыми! Для таких же людей, перенесших все тяготы, беды войны, как и вы сами.

А в мае сорок шестого года, когда будет тепло, верните, пожалуйста, всю живность в башевский колхоз. От люда башевского низкий поклон и благодарность получите — от всего сердца благодарность, что для иного человека, знакомого с жизненными невзгодами, это будет дороже медали.

Зерно, чтобы посеять хлеб той розовой весной сорок шестого года, — вспаханная земля была розовой от солнечного света, — Куликов взял взаймы у соседа… Там председатель колхоза был опытный, старый, знал, что к чему, и сделал себе запасец. Если бы не он, башевцы с хлебом пролетели бы мимо. Взял Куликов семена под расписку, обещал осенью отдать.

И не просто отдать, а с процентами — с довеском то есть. Та же самая история повторилась и с картошкой — тоже взял взаймы, каждую картофелину разрезал на несколько частей, по количеству глазков, — и осенью получил очень неплохой урожай…

В районе же, в сельхозуправлении, помочь Куликову не смогли — сами бедствовали, концы с концами не сводили, угощение по праздникам — ядреную водку местного производства — рукавами собственных пиджаков занюхивали.

Ненастным октябрьским днем сорок шестого года в райкоме партии, у Ильинова собрались председатели колхозов, чтобы подвести итоги, — так на хлопотном заседании оказалось, что башевский председатель едва ли не по всем позициям занял первое место.

Той же осенью Куликов и женился — на симпатичной банковской инкассаторше Кате. Тут-то и выяснилось, что у него нет паспорта, и важную книжицу эту предстояло вытребовать в милиции. А милиция в районе их была строгой, очень строгой. На фронте такими строгими даже отделы смерша не были.

Главный районный паспортист, старший лейтенант с оловянными глазами непонимающе уставился на просителя.

— Вы чего, Куликов? — начал вопрошать он сиплым прокуренным голосом. — Чего вам надо? Какой такой паспорт? Вы погибли еще в сорок третьем году под Смоленском, у нас вот тут все отмечено, — он провел пальцами по обтрепанной амбарной книге с большой синей печатью, шлепнутой на картонную корку, головную обложку, с которой это "произведение" начиналось. — Мертвым паспорта не положены. Шагайте, гражданин, отсюда, пока я дежурного по отделу милиции не привел. Ходют тут всякие…

Ничего удивительного не было в речах тыловика — начальника паспортного стола, на кителе которого красовалась колодка одной-единственной медали — "За доблестный труд в Великой Отечественной войне"; Куликов не удивился тому, что тот не понял фронтовика, как не удивится и тому, если из оловянного взора тыловика выплеснется оловянное презрение.

— Но я-то не мертвый, — Куликов гневно стукнул себя кулаком по груди. — Я — живой!