Было в его внешности и манерах нечто, столь красноречиво обещающее нежность и защиту, что вдвойне утяжеляло расставание. Полная достоинства сдержанность, столь несвойственная его натуре, заставляла меня робеть и смущаться; но я еще сильнее любила Клинтона за то, что он не хочет переступать дорогу брату. И все же целую жизнь я бы отдала за позволение хотя бы на один краткий час сбросить маски и заговорить друг с другом на языке природы и истины! Но этого не могло случиться; мы разговаривали о постороннем. Дойдя до сторожки, мы обнаружили, что экипаж еще не прибыл, и, отойдя немного, сели на дерновую скамью. Тогда-то Клинтон и произнес несколько слов – единственных, открывших наконец его терзания.

– Эллен, – заговорил он, – у меня опыта немного побольше, чем у тебя, и к тому же меня преследуют странные предчувствия; кажется, мы знаем, в чем состоят наш долг и обязанности, и поступаем соответственно – однако жизнь странна и непредсказуема. Хотел бы я поручить тебя заботам друга более внимательного и чуткого, чем сэр Ричард. У меня есть сестра, к которой я глубоко привязан: она сейчас на континенте, но я поспешу к ней и умолю предложить тебе дружбу, коей ты так заслуживаешь. Ты полюбишь леди Хит – не только ради меня, но и ради нее самой.

Я жаждала поблагодарить его за этот знак доброты, но голос мне отказал, и тоска, затопившая мое сердце, излилась слезами. Я пыталась скрыть слезы – и не могла.

– Не надо, Эллен! Дорогая Эллен, молю тебя, возьми себя в руки!

Голос Клинтона звучал так надломленно, так горестно, что вмиг наполнил меня страхом и надеждой. В это мгновение послышался топот копыт; конь, как видно, мчался галопом. Я подняла глаза – и вскрикнула: перед нами, натянув поводья на всем скаку, остановился Вернон. На лице его отражалась буря страстей. Он спрыгнул с коня и, отшвырнув узду, двинулся к нам. Что он хотел сказать или сделать, мне неведомо; быть может, собирался скрыть свои подозрения – тогда быстрое исчезновение Клинтона могло бы все загладить; но я заметила, что из кармана его пальто выглядывает ствол пистолета. Объятая ужасом, я испустила громкий крик. Клинтон, испуганный моей тревогой, бросился меня поддержать, но Вернон грубо оттолкнул его.

– Не приближайся, не прикасайся к ней, если тебе дорога жизнь! – вскричал он.

– Жизнь? Не болтай чепухи, Вернон. Ее безопасность, одна минута ее покоя для меня куда дороже жизни.

– Так ты признаешься! – вскричал Вернон. – И ты тоже, лгунья, обманщица! Ха! Ты рассчитывала предать меня и остаться безнаказанной? Думаешь, я, если бы пожелал, не заставил бы тебя смотреть, как кровь одного из братьев прольется к твоим ногам? Но нет, я уготовил для тебя иное наказание!

Откровенная злоба его, направленная против меня, восстановила во мне мужество, и я воскликнула:

– Берегись, как бы тебе не разорвать связующие нас узы; или, точнее, узы, что связывали нас минуту назад – теперь они уже разорваны!

– Еще бы! – воскликнул он, в ярости скрежеща зубами. – Разумеется, разорваны, и новые узы связали тебя со старшим сыном. Да! – теперь можешь отбросить, как ветошь, бедного нищего, который безумно тебя любил и тщетно искал твоей любви – ведь теперь у тебя есть богатый, знатный, всеми почитаемый сэр Клинтон! Низкая тварь, женщина без сердца и разума!

– Вернон, – заговорил тут Клинтон, – какие бы права ты ни заявлял на мою кузину, я не стану молча слушать, как ты оскорбляешь ее. Ты забываешься.

– Забывчивость, сэр – ваш порок! Ты гордишься своим старшинством; стать соперником брату, отнять все, что у него есть, – это для тебя игра! Но знай, надутый болван или негодяй – сам выбери прозвание, – твое время прошло, твое владычество близится к концу! Твое положение – обман, твое существование – позор!

Обоим нам подумалось, что Вернон в самом деле сошел с ума – подозрение, подтверждаемое его бешеной жестикуляцией. Мы в тревоге переглянулись.

– Стой! – вскричал разъяренный, крепко сжав мою руку; страшась вмешательства Клинтона, я подчинилась. – Стой и слушай, кто он таков, твой возлюбленный! Или правда оскорбит твои нежные уши? Есть ведь шелковые слова и гладкие фразы; ими принято приукрашивать отбросы мира, иначе именуемые ублюдками!

– Вернон, не смей! Берегитесь, сэр, и убирайтесь вон!

Лицо Клинтона побагровело; его голос, его благородное негодование почти заставили буяна отступить – тот отпустил мою руку.

– Забирай его себе, прекрасная Эллен! Получишь то, что я и сказал – незаконного сына. Думаешь, это неправда? Спроси своего отца, Клинтон – он действительно твой, как и мать; ты первенец Ричарда Грея и Матильды Тауэрс, но старший сын мистера и миссис Грей – я!

Вернон никогда не повел бы себя столь подло и глупо, не будь он доведен своего рода безумием. Дело в том, что сэр Ричард, желая раз и навсегда погасить его надежды, с обычным безразличием к истине – роковым его недостатком – объявил, что у нас с Клинтоном дело слажено; этим он возбудил в Верноне нечто худшее, чем ревность – ненависть и жажду мести. Когда же тот увидел нас вместе, очевидно, охваченных глубочайшими чувствами, гнев, точивший его всю дорогу, вырвался из предписанных ему пределов.

Я назвала Вернона змеей – таким он и оказался во всех отношениях: умел ползать, извиваться и искусно скрывать свое приближение, но умел, когда его потревожат, распрямить шею, высунуть раздвоенный язык и излить смертоносный яд – как в этот миг.

Слушая его, Клинтон попеременно то бледнел, то краснел.

– Пусть так, – заговорил он, – и мое положение, и твое очень мало значат в сравнении с безопасностью Эллен. Если в этой твоей сказке есть хоть доля истины, будет время это выяснить и поступить соответственно. А тем временем… дорогая кузина, я вижу, карета уже у сторожки. Ты не сможешь добраться домой пешком – садись в карету, она отвезет тебя и вернется за мной.

Я вопросительно взглянула на него.

– Не бойся, – добавил он, – я тебя не покину и не стану принимать решения второпях. Сейчас мы с Верноном отправимся в город, и там, перед лицом отца, он либо отречется от своей грязной клеветы, либо ее докажет. Будь уверена, без твоего позволения он сюда не вернется. Я присмотрю за ним и огражу тебя.

Клинтон говорил громко: Вернон понимал, что должен подчиниться его решению, и радовался, что нас разлучает. Клинтон подвел меня к экипажу.

– Скоро, Эллен, ты узнаешь новости от одного из нас, – сказал он. – Молю тебя, будь терпелива, береги себя и не бойся. Сейчас я ничего сказать не могу – ни подтвердить, ни опровергнуть; но тебе не придется долго оставаться в неведении. Пообещай, что будешь спокойна и терпелива.

– И ты тоже, – ответила я, наконец совладав с дрожащим голосом, – обещай не спешить; и еще обещай не покидать Англию, не повидавшись со мной.

– Клянусь, что ни на день не покину Англию без твоего ведома. О, поверь, милая кузина, в таких бурях, как нынешняя, тебе не придется стыдиться меня; только чувство может взять надо мною верх – а с бедностью, позором и всякой злой напастью я совладаю.

Вернон не осмелился нас прервать. Он чувствовал, что собственной опрометчивостью разорвал тщательно сотканную паутину, и кусал губы в молчаливой ярости. Я взглянула на него раз – и с презрением отвела взор. Я села в карету – она довезла меня до дома и вернулась, чтобы доставить Клинтона в город. Итак, мы расстались, как и намеревались – и все же совсем не так! Из пепла отчаяния в моем сердце возродилась надежда.

Два мучительных дня протекли в одиночестве и без всяких известий – если, конечно, не считать письма от Вернона. В нем он заявлял свои права на меня, настойчиво утверждал, что я должна сдержать слово, однако не упоминал ни о сцене в парке, ни о своих странных утверждениях. Третий день принес новое письмо – от дядюшки. Не в силах совладать с нетерпением, я поспешно разорвала конверт. Вот что значилось в письме:

Дорогая моя Эллен, Клинтон настаивает, чтобы я вернулся к тебе в «Буковую Рощу», но я не могу убедить себя это сделать, пока не получу твоего позволения – пока не исповедуюсь в своем преступлении и не вымолю прощения, в дополнение к прощению моего великодушного мальчика, которого я решился погубить еще до его рождения, но он отпустил мне этот грех. Тема эта отвратительна – вовсе не подходит для ушей скромной, добродетельной девушки, так что я постараюсь поскорее с ней разделаться. Познакомившись с мисс Тауэрс, я поначалу вовсе не собирался на ней жениться: она была бедна и из скромного семейства. Мы полюбили друг друга, и она готова была стать моей на моих условиях. Наша связь открылась ее родителям: чтобы успокоить их и доставить удовольствие Матильде, я объявил, что мы женаты. Моим словам поверили; Матильда приняла мое имя, и весь мир – точнее, ее маленький мирок – был обманут. В то же время я заявил отцу, что она для меня не более чем любовница; он не поверил. Так я запутался в собственной лжи. Незадолго до рождения нашего второго сына мой отец умер, и дед предложил мне две тысячи в год на условии, что поместье я сохраню в целости для старшего сына. Я любил Матильду; отец умер, а дед признал наш союз, и страхи мои рассеялись. Я женился на ней, а через три дня после рождения Вернона подписал акт о наследовании. Такова моя история. Леди Грей настояла на том, чтобы сохранить в тайне от всех время заключения брака. Милый, великодушный мой Клинтон занял место старшего сына. Я не осмеливался открыть ему правду; нет, я воображал, что оказываю ему благодеяние, позволяя до моей смерти занимать это ложное положение. Он разоблачил мой обман, но не проклял меня. Едва я тебя увидел, как понял, что ты, ты одна способна вознаградить его за мою несправедливость. Я уверовал, что вы созданы друг для друга, и в этом не обманулся. Я хотел рассказать все до брака, но полагал, что, если в дело будут замешаны твои чувства, ты не отвергнешь моего сына из низких и корыстных побуждений. И не ошибся, верно? Но пока Клинтон был за границей, я с неудовольствием заметил, что Вернон изо всех сил стремится войти к тебе в милость, а ты поощряешь его старания. Тогда я попытался оторвать его от тебя подкупом и, как последнее средство, поведал ему тайну рождения брата; в ответ он обещал уступить дорогу Клинтону. Остальное ты знаешь. Он и не собирался от тебя отказываться: мое наследство, да к тому же твое состояние – чего еще желать? Клинтон – ангельское сердце, воплощение доброты; но он настаивает, что не может больше здесь оставаться, что у него нет никаких прав, поэтому он уехал за границу. Он страшится бросить тебя здесь беззащитной пред яростью Вернона, и мне пришлось пообещать, что я поживу в «Буковой Роще» и не позволю его брату явиться к тебе без твоего полного и свободного согласия. Но, как я уже сказал, не могу появляться перед тобой, пока не объясню все как есть. Теперь тебе известно все. Жди меня завтра. Не бойся Вернона; я позабочусь о том, чтобы он не посмел ни преследовать тебя своей злобой, ни домогаться сокровища, которое, как я верю всем сердцем, ты хранишь для моего дорогого, моего богоподобного Клинтона.