В Лане[8] поэт выходил из поезда, чтобы проглотить крайне дурной ужин. А когда вернулся, выяснилось, что его отделение несвободно. Он метафорически протёр глаза, обнаружив, что гостьей оказалась прекрасная незнакомка. Она встретила его взгляд спокойно и без смущения.

— Надеюсь, сэр, — сказала она с большим достоинством, — что вы простите моё вторжение. Но у дамы в соседнем купе весьма категоричные взгляды на проветривание, которые, к сожалению, не совпадают с моими. Она настаивает на открытом окне. Я смогла такое выдерживать в течение дня, но вечером об этом не может быть и речи. Мне известно, что это отделение для курящих, однако мне также известно, что здесь только один пассажир, и я подумала, что вы не будете возражать. Передняя часть поезда так переполнена, а я ни в малейшей степени не возражаю против табака.

Поэт заверил, что ей не нужно больше говорить ни слова. В своём волнении он даже дошёл до того, чтобы сказать, что очарован, и решительно осудил эгоизм путешественников в деле проветривания.

Он предоставил в её распоряжение свои газеты; она мило его поблагодарила и приняла это предложение. Вскоре обронила отрывочное замечание о литературе, за которое он ухватился, чтобы завести разговор. Она читала всё и придерживалась самых определённых и оригинальных взглядов, которые его обворожили. Далее они заговорили о театре. Она видела всё и всех. Театр в качестве темы сменился музыкой и искусством, и он нашёл её не менее сведущей в обоих этих предметах.

Потом совершенно неожиданно он спросил, читала ли она "Осенние листья". Читала и восхищалась этой книгой. Он удержался от всякого упоминания о своём авторстве. Это было то, чем он удивит её, когда они познакомятся получше. Из чего видно, что он уже заглядывал наперёд.

В десять часов пришёл служитель из спального вагона и объявил, что постель готова, и поэт покинул леди — голова у него шла кругом, его страдания были позабыты, а вместе с ними и их непостоянная причина.

Он лежал без сна непомерно долго, и мысли его были о той, кого он только что покинул. Абсурдно, говорил он, — забывая о впечатлительности своей натуры, — так увлечься женщиной, которую двенадцать часов назад ещё и знать не знал. Он поразмышлял о её остроумии, красоте, изяществе, очаровании её манер и сказал себе, что перед ним женщина, действительно достойная стать ему парой. Женщина, которая будет понимать его и помогать ему в творчестве.

На следующее утро в шесть часов они встретились на платформе в Базеле, и он узнал, что она едет в Цуг[9].

— Как удачно! — воскликнул он с хорошо разыгранным удивлением. — Я и сам туда еду.

Он не счёл нужным добавлять, что только что решился на это. Они выпили кофе за одним столом, и настроение поэта стремительно повышалось. После он позаботился о её багаже и велел доставить его в цюрихский[10] поезд Готардской[11] железной дороги, на который вскоре и помог ей сесть.

Они путешествовали, сидя друг напротив друга, и всё проходило весело, пока не проехали Ольтен[12], когда она вдруг спросила:

— В котором часу, вы говорили, мы доберёмся до Люцерна[13]?

— Вы имеете в виду Цюрих…

— Нет-нет. Люцерн, конечно.

— Люцерн? — в удивлении отозвался он эхом. — Мы не едем в Люцерн.

— Мы не едем в Люцерн? — повторила она вслед за ним, как будто не понимая.

— Это не обычный рейс из Базеля в Цуг, — объяснил он успокаивающе. — Прямой маршрут через Цюрих без пересадок.

— Но моя мать ожидает меня в Люцерне! Я телеграфировала ей об этом.

— О Господи! — возгласил он, прибавив совет, что лучше всего будет послать телеграмму.

— Но я не знаю, где найти маму. Она встретит этот поезд — я имею в виду, она встретит поезд, на котором мне следовало ехать; он туда приходит где-то в девять. Ох, как глупо!

— Мне так жаль, — сказал поэт покаянно, — и боюсь, что это всё моя вина. Лучше всего протелеграфировать во все отели Люцерна; но я бы посоветовал вам сделать это из Цуга.

Вслед за тем поэт пал духом. Он чувствовал, что потерял основания для её благосклонности.

Однако до Цуга доехали и отправились в гостиницу "Цугерхоф" ("Цугский двор" — нем.), откуда он помог ей разослать телеграммы во все наиболее значительные отели Люцерна. Сделав это, они стали ожидать результатов. Чуть успокоившись, она позволила ему после ланча показать ей на прогулке этот причудливый маленький городок. Вместе они восхищались Риги[14] и Пилатусом[15], и поэт высокопарно рассуждал на тему вечных снегов.

По его предложению они переправились пароходом через озеро в Арт[16], и наступил вечер, прежде чем снова попали в Цуг.

— Я даже и отблагодарить вас не смогу должным образом за вашу доброту, — сказала она, когда они прохаживались по палубе пароходика.

— Скажите лучше, что не сможете должным образом упрекнуть меня за мой глупый промах сегодняшним утром.

— Нет-нет, это всецело моя вина. Я должна была сказать вам. Однако у нас был восхитительный день, хотя… — добавила она, лукаво взглянув на него, — крайне чуждый условностям.

— Как украденный плод, — проговорил он дерзко. — Наше общение — могу ли я сказать? — от этого стало ещё приятнее.

Она быстро посмотрела на него, встретив серьёзный взгляд его широко расставленных, внимательных глаз, и рассмеялась.

— Ну, вы знаете, мама не очень-то далека. Прямо за той горкой, — и она указала на Пилатус.

— Да, — согласился он, — по сути, довольно близка. Близка, но невидима и вне пределов слышимости, как деликатная компаньонка. Я надеюсь на знакомство с этой почтенной леди.

— Она поблагодарит вас за хлопоты обо мне, мистер… — она смолкла в некотором смущении и добавила: — Да ведь я даже имени вашего не знаю! Разве это не забавно?

Поэт готовился к coup de théâtre (театральной развязке — франц.). Уже в своём воображении, — а воображение его было беспредельным, — он видел вспыхнувший в её глазах огонёк интереса при раскрытии его тождества с автором "Осенних листьев", которыми она восхищалась. Кто мог бы утверждать, что до того, как их застанет следующая осень, у него, вдохновлённого ею, не будет второй, ещё более достойной книги, чтобы преподнести ей?

— Моё имя, дорогая леди, — сказал он томно, при этом его чёрные глаза выразили своего рода грустный протест, — возможно, для вас не является неизвестным.

— Ах, значит, вы важная персона?

— Боюсь, очень скромная.

— Какой обиженный тон!

— Жизнь учит пожимать плечами, — патетически ответствовал он.

— Вы политик?

— О нет. Вовсе не столь значителен и успешен. Я всего лишь…

Но вскрик собеседницы помешал ему представиться.

— Что такое?

— Мой муж, — был многозначительный ответ.

И он, проследив за её взглядом, увидел высокого, стройного мужчину в чёрном, расхаживающего по пристани, к которой они приближались. У поэта вырвалось что-то очень похожее на стон.

— Ну разве это не удача?! — вскричала она.

"Проклятьем это назову я", — сказал себе поэт.

— Он должен был присоединиться к нам в Люцерне, и полагаю, что одна из моих телеграмм, должно быть, нашла маму и привела его сюда.