Его первая книга стихов — "Осенние листья" — вышла третьим изданием в продолжение шести месяцев; рецензенты были более чем благожелательны; публика читала его, и мечты его юности были близки к осуществлению.

И всё же Рудольф Ламли ощущал себя несчастным.

Его мысли были обращены в прошлое. Они останавливались на разных женщинах, мимолётное увлечение каждой из которых вдохновило его на стихи, каковые были собраны и представлены миру под патетическим заглавием "Осенние листья".

Особо и с изрядной горечью задержался он мыслями на последней из этих пламенных симпатий, с которой разыгрывал мотылька и которая вышла замуж за его приятеля.

Он так много и так горько размышлял об этом, что в конце концов принял решение снова покинуть Англию, куда недавно вернулся.

С прощальным визитом Ламли и заявился к приятелю, который недавно женился.

— Я зашёл только проститься, — сообщил он в ответ на радостное приветствие.

— Однако, — воскликнул Бёрли, — ты пробыл в Англии всего три дня!

— Три слишком долгих дня, — огрызнулся поэт.

Бёрли, — который раньше уже наблюдал подобные симптомы, — прищурился и фыркнул.

— Опять на тропе войны, да? Ну и как её зовут?

— Мой дорогой Герберт, — надменно сказал поэт, — что бы ни сделала для тебя женитьба, но она не улучшила твоих манер.

— Было бы напрасно, — прозвучало в ответ, — пытаться улучшить то, что боги сотворили совершенным. Но если не женщина — что же это снова тебя так внезапно уносит?

— Желание избавиться от женского общества. Я покончил с ним навсегда.

— Мой дорогой Руди, — изрёк Бёрли скептично, — каким бы увлекательным ни было некое занятие, мы можем, злоупотребляя, превратить его в занудное. Я вполне понимаю твои чувства. В качестве времяпрепровождения ты, без сомнения, находишь любовь чарующей. Но ты стираешь её очарование, предаваясь ей слишком свободно, слишком часто и — можно добавить? — слишком неразборчиво. Любовь — это сахар жизни. Но что происходит с человеком, который кладёт сахар во все свои кушанья? Я расскажу тебе.

— Не нужно утруждаться; на самом деле это не имеет значения. Кроме того, меня это больше не касается; я покончил с женским полом. Женщины — самые непостоянные, самые ненадёжные, самые…

— Чёрт побери! — вскричал Бёрли. — Ты забываешь, что я женат!

Руди мог бы, да и собирался принести своему приятелю соболезнования. По понятным причинам он сдержался.

— Я, вероятно, буду в Париже послезавтра, — сказал он чуть погодя, — и мне хотелось бы навестить старину Фурная. Можешь дать мне его адрес?

— У меня где-то есть его визитка, — ответил Бёрли и, повернувшись к небольшому секретеру, начал поиски. — Бедняга Фурнай, — вздохнул он.

— О, он больше не беден, — возразил поэт. — Стал и богат, и знаменит.

— И всё же, — запротестовал собеседник, чьи воззрения были в высшей степени аристократичны и чьим культом было восхищение бесполезным, — это несколько унизительно для человека его происхождения быть вынужденным открыть школу фехтования и превратить то, что было выдающимся достижением, в профессию.

— Профессия мастера фехтования — самая джентльменская профессия.

— Именно так, именно так, и она делает человека уважаемым, что существенно. А, вот его визитка.

Руди взял карточку, на которой значились имя "Жюль де Фурнай", надпись "Maître d'armes" ("Мастер клинка" — франц.) и адрес "Rue Copernic No. 13" ("Улица Коперника, № 13" — франц.). Он взглянул на неё и со вздохом сунул в свою визитницу.

— Я разыщу его в память о былом, и может, схватка-другая на рапирах расшевелит во мне более оптимистичный настрой. Физические упражнения — отличное противоядие от уныния… Я передам ему привет от тебя, Герберт.

Рудольф Ламли угрюмо прохаживался по палубе пакетбота[1], направлявшегося в Кале[2]. Выражение постоянной меланхолии преобразило его умное — хотя и бесхарактерное — лицо и в сочетании с естественной бледностью придало ему интересный вид того, кто покончил с безумствами мира и глубоко заглянул в глаза печалям.

То был как раз такой вид, каковой и желал принять поэт, ибо в шезлонге, забыв о журнале на коленях и задумчиво устремив глаза на сверкающую воду, сидела потрясающе привлекательная женщина в чёрном.

Конечно, Ламли она никоим образом не интересовала. Её пол был для него книгой, в которой он вычитал лишь печаль и которую он закрыл навсегда. И всё же он не мог не заметить, что это была привлекательная женщина, и, в десятый раз проходя перед ней, окутанный своей печалью будто плащом, он поймал себя на том, что проводит параллель между цветом её глаз и цветом созерцаемой ими воды, — сравнение, которое вода в заметной степени не выдерживала.

В Кале он кружил по орбите близ неё, надеясь без какой бы то ни было причины, что её знание французского может оказаться недостаточным и он сможет предоставить ей немного своего. Но здесь его постигло разочарование.

Он услышал, как она сказала носильщику, что едет в Базель[3], и снова испытал — без какой бы то ни было причины — острую боль разочарования. Увидел, как она прошла на перрон вместе с пожилой леди и горничной. Разглядел изящество её фигуры, благородство осанки, рыжеватую роскошь волос и снова отметил, — со вздохом, — что она обворожительное создание.

Затем, имея в запасе почти час, забрёл в буфет и предался материальным удовольствиям от гастрономии.

Он снова появился на перроне Gare Maritime (морского вокзала[4] — франц.), когда хвост Энгадинского[5] экспресса отдалялся от станции. Ему пришло в голову, что она в этом поезде, и он грустно и цинично усмехнулся без всякой видимой причины.

Внезапно, к своему изумлению, он увидел её на перроне взволнованно разговаривающей с Chef de Gare (начальником станции — франц.) и из донёсшихся до него слов узнал, что её мать и горничная уехали этим экспрессом, на который она, к несчастью, не успела. Начальник станции посоветовал ей телеграфировать, что она последует за ними обычным поездом, отправляющимся через полчаса.

Она скользнула мимо Ламли по пути к телеграфному отделению, и какой-то тонкий, нежный аромат, исходивший от неё, смутил его и довершил разгром его чувств. Прежде чем она исчезла, он решил, что тоже поедет в Швейцарию. Чего он — удручённый мизантроп — искал в Париже, этом пандемониуме[6] человеческого безрассудства, этом алтаре, воздвигнутом неуловимому богу удовольствий?

Нет. Гор, вечных снегов, покоя и величия природы — вот чего хотелось Ламли и в чём он смог бы найти утешение для своего истерзанного сердца. Он притворился, будто забыл, что прекрасная незнакомка с венецианскими[7] волосами и статной фигурой едет в Базель. Как это вообще могло его заинтересовать или повлиять на его передвижения?

Через четверть часа он сел на поезд в Базель и совершенно случайно увидел её, проходя коридором по пути в отделение для курящих, расположенное рядом с её купе. Он оказался в одиночестве и проводил время попеременно в чтении, размышлениях и выходах в коридор якобы с целью повосхищаться плоским, отнюдь не восхитительным пейзажем, чтобы украдкой взглянуть на неё. Она делила своё купе с суровой по виду женщиной — обстоятельство, которое, хотя и незначительное само по себе, случайно предоставило мотив для того, что воспоследовало далее.