С присущей ей тщательностью Ана Катарина перебрала все ордена и конгрегации и остановилась на ордене босых кармелиток. Выдержав короткий период послушничества, она приняла постриг и стала называться сестрой Маргаридой.

Полицейский инспектор Витор Обадия ушел на повышение и перебрался в столицу, сержант Мейрелеш, выдержав с третьей попытки экзамен на должность инспектора, занял его место, а Бульдожка родила, неизвестно от кого, тройню и выхлопотала себе лицензию на открытие на дому яслей для детей до двух лет.

Что же до сеньора Ф., то он поселился неподалеку от города, на большой опрятной ферме и выращивал на продажу маленьких нервных коз, размером с собаку. Тем утром, когда он шел на прием к психиатру, где-то возле железнодорожной станции на него внезапно снизошло понимание, как он может все изменить – или отменить, этот момент был ему самому не очень ясен, и сеньор Ф. предпочел в него не вдумываться. Снизошедшее понимание было восхитительным и пугающим, и в другое время сеньор Ф. ни за что бы не решился, но он был обижен на супругу за то, что она отправила его к психиатру, к тому же он плохо позавтракал и уже хотел обедать, но до обеда было еще два часа и психиатр, а мяса в супе наверняка было мало, вторых же блюд супруга сеньора Ф. отродясь не готовила, а на ужин ожидались тушеные овощи, и сеньор Ф., потоптавшись на месте и почесав блестящую лысину, решил – была не была – и частью все изменил, а частью – отменил, он и сам толком не понял, что это у него получилось. После чего ощутил себя фермером и знатоком мелкого рогатого скота по фамилии Алмейда, съел в станционном буфете два бифштекса с яйцом и жареной картошкой, выпил пива, сел в пригородный поезд и отправился за город искать себе ферму.

Еще через год, накануне Рождества, фермер Алмейда приехал на открытый рынок с грузовиком, полным еще теплых маленьких коз для рождественских трапез. Было раннее утро, солнце еще не встало, и на рынке было почти пусто, только задумавшаяся монахиня в коричневом облачении и белом головном уборе пощипывала букетик розмарина и со светлой улыбкой нюхала свои пальцы. Счастливого Рождества, сестра, сказал дружелюбно фермер Алмейда и совершенно оторопел, когда монахиня, коротко поглядев на него, вдруг яростно выкинула вперед сжатую в кулак правую руку с выпрямленным средним пальцем, остро пахнущим розмарином, развернулась и быстро ушла прочь, звонко шлепая босыми ногами по влажной утренней брусчатке.

сегодня, сказал шеф Силва, мы прощаемся с моим дорогим другом… с нашим дорогим другом, поправился он, уловив краем глаза недовольные шевеления в толпе официантов, с нашим дорогим другом Диогу. он появился у меня во времена, когда я был еще начинающим поваром, молодым и… – худым, ехидно подсказал кто-то из официантов, – и худым, благодушно согласился шеф Силва, поглаживая могучий, похожий на дирижабль, живот. сам Диогу тогда был совсем маленькой прозрачной личинкой. шеф Силва развел пальцы примерно на сантиметр, показывая, какой маленькой личинкой был Диогу. прошли годы, сказал он, мы оба выросли. Диогу как омар, я как профессионал. я, – шеф Силва покосился на официантов, официанты стояли тихие, смотрели в пол, и шеф Силва успокоенно отвернулся, – я… – выиграл десяток международных соревнований, хором проныли официанты, не разжимая губ. шеф Силва скривился и показал официантам большой, пухлый, поросший черной шерстью кулак. я выиграл десяток международных соревнований, повторил он твердым голосом, получил мишленовскую звезду. и все время со мной был Диогу. он был моим талисманом, моим советчиком, моим другом. я назвал в его честь ресторан. и вот, сегодня его не стало. шеф Силва неожиданно всхлипнул и стал сцарапывать ногтем какое-то пятнышко со своего безупречного передника – на переднике было написано «ресторан у Диогу» и изображен огромный улыбающийся омар с добрыми усталыми глазами. официанты опять зашевелились и зашептались, где-то звякнула упавшая вилка. шеф Силва вздрогнул и поднял голову. я прошу, сказал он, с усилием сглатывая, прошу всех почтить память нашего дорогого друга Диогу минутой молчания.

на мгновение в ресторане стало так тихо, что было слышно, как поднимается пар над тарелками и бродят в гигантском аквариуме омары с перевязанными клешнями. шеф Силва растроганно вздохнул, раскрыл рот, чтобы что-то добавить, и тут из угла за аквариумом раздалось бесстыдное громкое хлюпанье, с таким звуком втягивает в себя воду только что прочищенная раковина. все посмотрели туда. за маленьким столиком на одного сидел смуглый лысоватый мужчина с брюзгливым складчатым лицом и маленьким, хищным, как у пустельги, носом, и увлеченно высасывал огромную рачью клешню. видимо, ощутив на себе взгляды, мужчина поднял глаза. Qutet pasa?[6] неприязненно спросил он, утирая тканевым нагрудником с изображением Диогу малиновый, вспухший от еды рот. потом увидел шефа Силву и обвиняюще наставил на него палец. плохой омар, сказал он, дурно выговаривая португальские слова и тыча пальцем в шефа Силву, плохой, старый, жесткий омар. не мишленовская звезда, не! мужчина в последний раз ткнул пальцем и снова утер рот. в толпе официантов кто-то отчетливо хихикнул.

…берет из приюта собак на дожитие, совсем старых, немощных, некрасивых, с седыми мордами, с проплешинами, с облезлыми хвостами, водит их на прогулку, обезноживших выносит на руках, кладет на травку, не гладит, не воркует, не тормошит, просто сидит, старые собаки ходят рядом, как пасущиеся коровы, глаза у нее круглые, прозрачные, как у чайки, и чаячий же голос, домой, говорит она старым собакам, и они послушно трусят домой, неходячих она несет под мышкой, они тянутся лизнуть, иногда дотягиваются, дома протирает всем лапы, насыпает в миски корм, сама пьет чай, смотрит телевизор, сунувшуюся под руку собаку не прогоняет, но и гладить не гладит, собака вскоре уйдет к себе на коврик, у каждой собаки свой, а она досмотрит телевизор, выключит, вымоет чашку из-под чая, встанет на колени и просит, чуть приглушив свой чаячий голос, чтобы не разбудить собак, Господи, просит, если этой ночью кто-нибудь должен умереть в этом доме, пусть это буду не я, пожалуйста, пусть не я, и старые собаки согласно вздыхают на своих ковриках…

…с годами помягчела, даже как-то чересчур, будто внутри что-то подкисло или забродило, стала добрей к беременным студенткам, начала заглядываться на женщин с детьми и улыбаться странной и болезненной улыбкой при виде торчащей из коляски толстенькой босой ножки с растопыренными розовыми пальчиками или свисающей сонной ручки в ямочках и со складочкой на запястье. потом словно проснулась, стала бодрей и жестче, сняла с ключей нелепый брелок в виде крохотного вязаного башмачка и подарила его секретарше. много работала, все свободное время писала и перед самым выходом на пенсию издала первые два тома учебника по материаловедению. первый том назвала Даниэль. второй – Паула…

…допустим, они с приятелем пишут сценарии мультфильмов или рисуют комиксы, может быть, даже не за деньги, а просто так, для удовольствия, а тут, говорит приятель, Дэн или Макс, а тут, говорит Макс, мусоля во рту карандаш, у него всегда во рту карандаш, а другой – за ухом, а третий – в кармане рубашки, и, может быть, еще один воткнут в длинный хвост волос, как шпилька у японки, – тут, говорит Макс, или, скорее, Дэн, тут он такой собирается пить кофе и, допустим, кладет себе еще ложку растворимого вот из этой банки, да? а напротив него сидит смерть, в таком, знаешь, домашнем халате в цветочек, но с капюшоном, в шлепанцах и с косой и говорит, смотри, говорит, допьешься до инфаркта, сказал и сам хохочет, страшно смешливый этот Дэн или Макс, все ему смешно, но рисует здорово, никто больше так не рисует, но все равно, ушел бы уже, он давно сказал, что торопится, и ему пора, но все никак не уйдет, пьет еще чашку кофе и опять говорит, смотри, допьешься до инфаркта, и снова хохочет, потом долго топчется в прихожей, рассказывает анекдоты, все сплошь старые, про нелепую смерть и про не бойся, мужик, я не к тебе, я к твоей канарейке, а потом, наконец, уходит, и герой спешит в комнату, там подозрительно и угрожающе тихо, ну, так и есть, вещи сложены стопочкой на диване, на полу стоит раскрытый докторский саквояжик, не черный, а коричневый, потертый, и она сидит в углу, брови подняты, углы губ опущены, так и есть, все слышала, ты, говорит сразу, не давая ему начать, какая же ты скотина, мало того что ни с кем меня не знакомишь, стесняешься, еще и имеешь наглость… имеешь наглость… раньше он ни за что бы не поверил, что она может заплакать, но она плачет, и как, взахлеб, со всхлипами, с подвываниями, у нее даже из носа начинает течь, когда она плачет, тут мы их и оставим, ничего особенного, обычная размолвка, они быстро помирятся, распихают в четыре руки ее вещи по ящикам, а потом будут пить кофе на кухне, вернее, он будет пить кофе, а она будет поигрывать косой, заплетать и расплетать пушистый кончик, и, когда он потянется положить себе еще ложку растворимого, она проворчит досадливо, когда-нибудь ты обязательно допьешься до инфаркта, и они оба засмеются, и другая коса в углу за дверью отзовется тоненьким неприятным звуком…