– Ведаешь наш язык?

– Ведаю, как видишь.

– Нору себе заберешь?

– Заберу.

Всего-то Марья Петровна хотела, чтобы кикиморы лжи не почувствовали, а прозвучала эта фраза столь уверенно, что Маша сама поверила: заберет, и жить тут будет, яблоки собирать, сидр гнать. Гулять по утрам станет, с удовольствием, чай, луга это тебе не пыльные городские тротуары.

– До зимы живи, – вдруг велела болотница.

– А там? – удивилась Маша.

– А по зиме уходи. Беги. Иначе придут по твою душу. Договор. Договор имеется.

Маша бессознательно потянула на себя край одеяла, поскольку со всех сторон потянуло внезапно холодом. Забились на ледяном ветру занавески, луна скрылась за сизыми облаками, в голове словно голоса зашептали: беги, беги! И через секунду все стихло, будто не было.

– Какой договор? Кто придет? – сбилась на человеческий язык Маша.

Кикимора ее поняла, ответила:

– Мы его не видели. Водяной видел. Мы не скажем. И водяной не скажет, сгинул он. И братья его промолчат. Страшно. Страшно нам. И лениво.

– Услуга! – выпалила Маша веское слово, поняв, что торги начались.

Она что-нибудь сделает для болотниц, а они обязаны отплатить ей добром или советом. Таков закон Равновесия.

Болотницы зашептались. После старуха изложила суть просьбы.

Пруд при усадьбе давно стоит мертвым. С тех самых пор, как нечто злое явилось в дом и говорило с хозяином. Водяной в том пруду сгинул. Кикиморы едва выживают, кормиться ходят в омуты, с русалками вот на сей почве поссорились.

– Очисти пруд, – велела болотница на прощанье. – Тогда беседу нашу продолжим.

Маша долго лежала в темноте без сна. Легко сказать – очисти. В мертвой воде не живет рыба и кувшинки не цветут. А ведь раньше, должно быть, редкой красоты водоем был.

Хороша задачка, сложна – тем и интересна.

Но что за зло приходило к старику Осинину? Загадка.

Иван Леонидович Левецкий скакал по лугам Приречья, радуясь свободе и отдыху. В родных местах он не бывал лет десять. Сердце замирало от видов, вроде с юности позабытых, но в душе откликающихся сладостью. Воздух пьянил, кружил голову почище молодого вина.

И верхом Иван не ездил давно, увлекшись новеньким германским мотором с поднимающейся крышей. Скачка разжигала удаль, наверное, ту саму, о которой говорилось в сказках – молодецкую.

Дед до сего дня нес вдольские обязанности Левецких на себе. Однако приближалось тридцатилетие Ивана, и старшее поколение деликатно, но настойчиво напомнило ему о княжеском долге.

А уж Любушка собственное свое любопытство, раньше сдерживаемое ввиду воспитания, все на волю выпустила. Только и слышно было в городском доме Левецких перед отъездом, что надлежит Ванечке непременно взять с собой сестренку: за прислугой присматривать, домом ведать, а то пропадет Иван в сельском имении, непременно пропадет на сухих харчах и без уюту.

Иван был не против. Наоборот, его цели совпадали с дедовскими. Совпало все: и в родные места вдруг потянуло – не иначе как в тридцать лет и вправду какие резервы в организме княжеском открыло, и долг семейный – от него не убежишь, нагонит. И кое-что по делам личным выяснить полагалось.

Любушке он обещал, что как устроится, так и вызовет ее к себе. Сельский воздух пойдет ей на пользу, вон она какая бледненькая да вялая. В Петербурге из всего жалкого света, что земли достигает, людям почти ничего не достается – все впитывает серый влажный камень. Доктор велел солнечные ванны принимать на морях, а когда дед еще туда выберется, к морю-то?

Вот только в качестве хранителя Равновесия Приречных земель, посредника между Вдольем и Поперечьем, княжич представлял себя с трудом.

Дед говорил, что кровь сама откликнется, подскажет, сетовал, что дела государственные не дают ему регулярно посещать поместье. Он бывал в «Удолье» четыре раза в год, сам с Поперечьем не общался в силу далеко не младых лет. Зато привечал местных ведунов и ведуний, осуществлял, выражаясь модным словом, удаленный контроль.

Ивану же захотелось самому прикоснуться к семейной легенде, почувствовать древнюю связь с лесным народом, коему он приходился дальним-предальним родичем.

Он усадил за стол камердинера Игната, парня из местных, чья бабка как раз и была местной ведуньей, заставил парня нанести на карту основные места обитания водяных, русалок и леших. Пора было объехать лесное царство… свое царство.

… Вот показалась река Велеша. Застучал под копытами каменный мост. Иван спешился, привязал коня и спустился к воде.

Лег на живот, приготовился ждать, кусая травинку. И ждал-то недолго и почти без страха. Он все-таки вдольский князь, ему бояться не пристало.

Мелькнула в глубине омута золотистая тень, ударил о воду изумрудный рыбий хвост, окатив Иванами брызгами, рассыпался над Велешей-рекой звонкий девичий смех…

И сердце Ивана все-таки сбилось с ровного ритма, забилось чаще…

***

… Водяница высунулась из воды, поведя обнаженными плечами, подплыла ближе, Пухлые ручки она сложила на выбеленных водой корнях ивы, румяную щечку подперла ладошкой, лукаво разглядывая гостя.

Длинные косы струились по воде. Река расплетала их, пока не расплела, и русые пряди зажили своей жизнью, играя в зеленоватых потоках.

Иван старался не пялиться на сдобные стати русалки, кои она нарочно выставила из воды напоказ. «Хитры, свирепы, опасны, – говорилось о водяницах в старом трактате-наречении. – До мужского полу охочи, однако бойся лукавых русалочьих чар, вдольский витязь, ибо расплата за грех – смерть твоя».

Левецкий задумчиво догрызал травинку. Не ему начинать разговор. Русалка знает, что провинилась. Пусть она и начинает.

– Не иначе как вдольский князь к нам пожаловал, – пропела водяница, наклонив голову к пухлому плечику. – Красив, молод, статен… Глаза, как вода в омуте, бездонны… зелены. Искупайся со мной, княжич. Лету конец, когда еще доведется наныряться, наплаваться. Придет стужа, скует льдом водные просторы.

«Скуп умом и несдержан чреслами тот добрый молодец, что влюбится в русалку, но еще хуже, если утопленница сама сделается им одержима со всей своей блудливой страстью».

Иван усмехнулся, выплюнул травинку и спросил:

– Ты ли Аксаша?

Русалка сложила губы бантиком:

– Была Аксашей, пока не утопла. Давно это было. Можешь звать меня, как душе пожелается. Мне все равно.

– Да неужто так и все? – Левецкий покачал головой, уселся поудобнее, скрестив ноги. – Не ты ли, Аксашенька, третьего дня коляску с помещиком Лопушкиным на мосту перевернула? Взвизгнула, крикнула, взвыла по-волчьи… что вы там еще делаете, чтоб коней напугать? Родион Дементьич чуть в воду не вывалился, в самый омут. Хорошо, не пострадал особо, шишку набил. Тебя наказать требует.

– А, вот за чем ты явился, – русалка погрустнела, вздохнула. – А я думала, в гости.

– Ага, и поплавать тут с тобой… на самое дно. Ты такое с Лопушкиным сотворить хотела? Душу выпить, тело под корягу пристроить, чтоб не всплыло?

С реки вдруг потянуло холодом, русалка исказилась лицом и отпрянула от берега. Ударила хвостом, с головой окатив Ивана ледяной водой. Красота ее внезапно куда-то сгинула: на голом черепе повисли остатки волос, гнилая плоть обнажила зубы.

Креститься при тварях поперечных Кодексом Равновесия было не рекомендовано, «дабы не потерять доверия оных», и Иван быстро сотворил вдольский оберег – накрыл себя ладонью вдоль тела и над макушкой, будто радугой.

Сделал он это совершенно машинально. Может и прав был дед, говоря, что посредничество у Левецких в крови.

– А пусть бы и свалился твой Родион Дементьич, – прошипела Аксаша. – Но я б его не сразу души лишила. Сначала напомнила бы, как он меня в мою брачную ночь снасильничал, как жениха мого розгами до смерти забили… Побывал бы в моей шкуре, утопленником. Костей не сыскать, вечной муки не миновать!