– Хорошо. Жеглов, – коротко отвечает Ростовцев.
– Обоснуй, – требую я.
Он залпом осушает свой стакан и рассуждает:
– В лице Шарапова и Жеглова мы имеем столкновение двух противоположных мнений о приоритете справедливости над правом. Это дилемма из области этики, а что мы в первую очередь знаем об этих проблемах? Они диалектичны.
– Не соглашусь, ты слишком категоричен. Не все, – я вставляю свое замечание и подливаю ему еще.
– Я знаю, что ты хочешь сказать – существуют базовые категорические императивы, сама суть которых проблематизирует диалектичность морали. Но в отрыве от жизни наступает сложность с их не то что реализацией, а определением. Ты помнишь, что там у Канта?
До Илии ему, конечно, далеко, но Дима старается. Я отвечаю по памяти:
– «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла бы стать всеобщим законом».
– Ой, как понятно. Гитлер примерно так и поступал. Прикладывал колоссальные волевые усилия, чтобы все жили по всеобщим законам Третьего Рейха. Нужно было просто разделить людей на сорта – к людям второго сорта применять нравственные императивы абсурдно, как мы не применяем их к курам и свиньям.
– Какие определения ты предлагаешь?
– Никакие. Пусть философы дают определения. Мы, простые люди, и так проживем, по наитию.
– А если что попроще? Не убий? – я провоцирую его, и успешно. Ростовцев быстро вливает содержимое стакана в горло и жестом показывает мне налить еще.
– В каком смысле «не убий»? А если человек настолько сильно страдает, что просто не может жить. Полностью парализован, например? Можно прекратить его мучения?
– Зависит от каждого конкретного случая…
– Вот! «Зависит». Значит, нет однозначного ответа. Или аборт. Здесь речь идет не просто о человеке, а о невинном ребенке. Где проходит граница допустимости убийства ребенка? Пока он в животе у матери – его можно убить, а как только вылез – сразу нельзя. А почему? Где та граница, за которой сперматозоид и яйцеклетка становятся полноценным человеком? Ученые спорят, с какой недели после зачатия он уже что-то чувствует. Но сам подход к установке границы абсурден – вот в 23:59 его можно убить, а в ноль часов, ноль минут – уже нельзя.
Ростовцев специально встал на эту скользкую дорожку – чтобы отвлечь меня и замылить вопрос.
– Дима, ты что, политик? Не уходи от ответа.
– Лиза, я тебе именно что отвечаю. Ты же просила развернуто, так терпи. В этом вопросе церковь наиболее последовательна и принципиальна – якобы наш самый «мракобесный» институт. Она просто говорит – жизнь священна, нельзя отнимать и все. Только если есть угроза для жизни матери, потому что ее жизнь священна тоже.
– Ты считаешь, у православной церкви монополия на истину?
– Нет. Я не православный, и не воцерковленный. Кстати, а что говорит твой ребе?
Забавно. Делает вид, что не знает, что я неверующая.
– У меня нет никакого ребе.
– Ну, в принципе, в иудаизме что говорится?
– Да то же самое.
– Вот! Вот он, значит, императив! А теперь скажи – осудишь женщину, сделавшую аборт, узнав, что ребенок будет иметь тяжелейшую инвалидность, испытывать страшную боль и жить ему суждено не больше двух-трех лет? Или другую женщину, зачавшую во время группового изнасилования?
– Разумеется, не осужу.
– Итак, мы за пару минут слили такой жесткий и фундаментальный принцип, как «не убий». Так сказать, поработали над поправками. Что уж говорить о мелочи вроде нашей дилеммы – справедливость или право? Что там у римлян – «пусть погибнет мир, но свершится правосудие». А у Жеглова? «Вор должен сидеть в тюрьме». Все просто, и миру для этого не нужно погибать. В то конкретное послевоенное время, в той конкретной стране – прав был Жеглов.
Он на меня даже голос повышает, а речь начинает замедляться. Так он реагирует на алкоголь.
– А сейчас? – спрашиваю я. – В наше время, в нашей стране. И не Жеглов, а ты – можешь так поступить? Улики подбросить, чтобы кого-нибудь подставить? Или держать за решеткой заведомо невиновного, чтобы настоящего убийцу не спугнуть?
– Нет. Легкий путь развращает, сам не успеешь оглянуться, как себя возненавидишь. Я так не поступлю. Считай это за принцип. Просто я не люблю моралистов. Федор Михайлович любил в это дело поиграть… Слезинка ребенка, то да се. Ему легко было рассуждать, писатели – они такие. Им бы только… – мой собеседник делает паузу, подбирая слова, – попусту болтать. И за свои писульки ничем не отвечают. Екатерина Вторая – та еще хуже. «Лучше отпустить десять душегубов, чем казнить одного невиновного». А если сто душегубов? Тысячу, миллион? Понимаешь мою мысль? Страшно представить, как она управляла государством. Вряд ли в соответствии с этим принципом, а то бы все развалилось. Значит, просто лицемерила… Ну, для политика это вообще не грех. Нас так корежит подходить с линейкой к человеческим жизням, но иногда нужно просто посчитать. Убить сотни тысяч ради спасения миллионов. Вот он, – Ростовцев тычет пальцем в портрет Сталина, – вот он – умел считать.
– Мы Сталина возьмем за этический эталон?
– Боже упаси, – Дима качает головой и отставляет в сторону пустой стакан. – Больше не наливай. А то я не знаю, до чего еще договорюсь.
– Скажи, Дима, – тихо говорю я. – Если этику можно взвесить или измерить, если все как ты говоришь… Есть ли добро и зло вообще?
– Безусловно. Просто грань между ними нечеткая. Большинство людей живет в этой серой зоне. Но все же добро есть – в таинстве материнской ласки, искренней молитвы, первом поцелуе и бескорыстно протянутой руке помощи… А зло… Так, мы вроде как раз собирались покарать зло… Лиза, я немного окосел. Прости, но ты сама виновата
Ничего страшного, я легко исправляю эту неприятность по щелчку пальца. Ростовцев удивленно смотрит на меня. Да, Дима, ты мне еще пригодишься.
– Ты бы хоть предупредила! – возмущается он. Мгновенно протрезветь ему не понравилось.
– Ты меня тоже выслушать должен, – говорю я. – Когда-то я рассуждала примерно как ты. Но муж смог меня переубедить. Он работал какое-то время адвокатом по уголовным делам и не понаслышке знал о многих фактах «жегловщины». Не всегда из лучших побуждений. Это в фильме герой благородный и честный. Думаешь, все в жизни такие? Раз преступил закон, два… Страшен не конкретный проступок. Страшно уподобиться преступнику. Поэтому в нормальном обществе бандитов и убийц ловят и судят по закону, скрипя зубами от злости, потому что эти мрази вместо заслуженного отмщения соответственно совершенному злу получают возможность безопасно провести несколько лет с крышей над головой, бесплатным питанием, а иногда даже последующим трудоустройством. И все же это лучше, чем уподобиться этим подонкам. Холодно наказывать, но не мстить. Давать шанс на искупление тем, кто сохранил в себе человеческое.
Ростовцев усмехается.
– Удивительно, что ты против принципа «кровь за кровь».
– Потому что я еврейка?
– Да.
– Я давно обрусевшая. Спасибо за разговор, Дима. Давай займемся делом.
Ростовцев с облегчением кивает. Видно, что он не любит подобные разговоры. Илия любил…
– Давай я сменю атмосферу, – говорю я. – Нужно осовременить.
Поскольку я не имею никакого представления о работе полиции, приходится обращаться к отечественному кинематографу. Сериалов было очень много, в том числе и с сильными женщинами, вроде Анастасии Каменской или Марии Швецовой. Но эти героини были слишком профессиональны, и мне не подходят. Я объективно оцениваю свои способности. Так что я останавливаюсь на другом варианте, попроще и как-то… роднее, что ли.
– Что-то знакомое, – говорит Ростовцев, сменивший военную форму на черные брюки и строгий серый свитер. Оглядывает кабинет, где мы оказались. В углу дешевые простенькие шкафы, заваленные толстыми канцелярскими папками с кольцами. На стене карта Энска и календарь за 2003 год. Одна стена отделана деревом. Удобно, в нее можно безжалостно втыкать канцелярские кнопки. – Неужели это то, что я думаю? – спрашивает он.
