Лёнины глаза округлились. Даже улыбка застыла. Он явно не ожидал такого стриптиза. Он ни разу не видел меня раздетой. Мы долго держали «комсомольскую» дистанцию, которая не предполагала резкого сближения. Я охнула, схватила простыню и прикрылась. Склянкин покраснел.

– Выйди! – крикнула я.

Лёня послушно оказался за дверью. Я быстро оделась, чуть-чуть подкрасилась и была готова через пять минут, после чего милостиво пригласила гостя в комнату.

Склянкин предложил пойти на пляж. Я не возражала; достала купальник, взяла полотенце, и мы поехали на Ленинские горы. Стояла жара, и у реки находиться было приятно. Скинув юбку, я оказалась примерно так же полуобнажена, как и в комнате, но сейчас вокруг было множество людей, и наше полуголое состояние было уместно и естественно. Однако стриптиз в общаге что-то изменил. Он пробил какую-то преграду и, хотелось мне того или нет, продвинул наши отношения дальше.

Я видела, что спутник искоса рассматривает меня, и снова захлебнулась в противоположных чувствах. Я хотела нравиться и желала, чтобы мое молодое женское тело притягивало мужское внимание. Инстинкт мощно шел изнутри и заставлял красиво изгибаться и принимать эффектные позы. Лёня уже открыто пялился, в его глазах плескалось восхищение и волнение. Плавки он прикрыл полотенцем. Я ликовала от ощущения победы и одновременно злилась, так как не хотела, чтобы покоренным мужчиной был Лёня.

Его возбуждение приносило наслаждение. Я словно бы раздувала огонь, который вспыхивал и обжигал меня. Понимала, что это опасно: сама могу обгореть, но женское естество внутри побеждало разум и рвалось наружу сокрушительными порывами. Я ничего не могла с этим поделать. И Склянкин был уже готовенький. Однако активно соблазняя его, я не торопилась переходить к следующему этапу. И не только не торопилась, но и даже не собиралась. Голова была настолько забита «правилами хорошей девочки», что секс до свадьбы представлялся чем-то совершенно невозможным.

Да я ничего запретного и не хотела. Даже и не думала о сексе. Меня волновали взгляды, легкие касания, слова. Нравилась реакция мужчины, его восхищение. Было приятно играть, как кошка с мышкой. Но не более. Никакого желания еще не было. Я не созрела.

Да и атмосфера вокруг была вполне невинной. Конечно, возможно, у кого-то из однокурсников что-то было, но это тщательно скрывали, и никто не обсуждал и даже не намекал. Потому что такое считалось постыдным. Сохранение целомудрия до свадьбы было общепринятой, устоявшейся моралью. Среди моего окружения была одна пара, успевшая подать заявление в ЗАГС к концу первого курса, и невеста хвастливо заявляла, что до свадьбы у них ничего не было. А по-другому никак. По общаге и в главном здании МГУ после 23:00 ходили проверяющие нравственность комсомольские спецотряды, которые внезапно врывались в комнаты и ловили сладкие парочки.

Весной по факультету прогремел скандал, который дошел не только до комсомольского бюро, но и до парткома 2. Неотразимый Паша по прозвищу Вертолет, яркий и умный, гордость третьего курса, отличник и красавец, был с позором исключен из комсомола и сразу отчислен из университета за то, что сфотографировался голым с эрегированным пенисом, на который повесил вымпел «Передовик производства». Он сдуру показал эту фотографию друзьям, а потом засунул ее в учебник. Парень был ладный, пенис мощный, фотография смешная. Но один из друзей оказался подлецом. Фото было потихоньку изъято из книги, передано «куда надо», и передовик производства оказался вышвырнут вон. Карательная система сработала безжалостно.

История с Пашкой Вертолетом меня потрясла. С детства я привыкла сосуществовать внутри системы, не обращая на нее особенного внимания. Мы жили с двойными стандартами: считалось, что в СССР секса не было, но рождаемость при этом росла; активно внедрялась «Продовольственная программа» 3, но продукты исчезали с полок; по телевизору говорили одно, а на кухнях другое. И все умели к этому приспособиться. Однако сложность состояла в том, что сохранять девственности до свадьбы заставляла не только общественная мораль. Это же правило внушала мне мама. И вот это уже было гораздо серьезней. Потому что маму я любила и ей верила. И тут уж обманывать не собиралась несмотря на то, что ее больше не было.

Мама, конечно, действовала из лучших побуждений. Мои родители поженились в конце пятидесятых, когда отношение к половым связям до брака было еще негативнее. И мама искренне желала, чтобы у меня был единственный муж, который заодно был бы и единственным мужчиной. В ее представлении, получив меня чистой и невинной, муж должен был с честью и благородством заботиться обо мне всю жизнь. А я в ответ горячо любить его и искренне восхищаться. Отношения моих родителей были недалеки от этого идеала.

В результате моя девственность была под тройной защитой: строгая общественная мораль, мягкие мамины внушения и собственная незрелость, которая надежно оберегала от любых посягательств. Поэтому Лёне Склянкину надеяться было не на что. Но Лёня надеялся и бил копытом.

Вечером после пляжа мы, как обычно, распрощались у метро и поехали в разные стороны. Я привыкла к подобным расставаниям, но почему-то в этот раз такое пренебрежение от мужчины, так явно проявляющего ко мне интерес, сильно задело. Задело не просто как товарища, а как женщину. Только что Лёня наглядеться не мог, а тут развернулся – и «до свидания, прекрасное создание»? «Каникулы, завтра не надо спозаранку вставать, мог бы и проводить. А он бросил там, где ему удобно. Поехал в светлую даль. А я что, никто и звать меня никак? Даже проводить нельзя? Да пошел он, Лёня Склянкин… в свои Мытищи!» Я разозлилась и даже пнула какую-то банку, она с грохотом отлетела, принеся небольшое облегчение. «Не нужен он мне. Пусть катится, как эта банка!»

Я вернулась в общагу, рухнула на кровать и зарыдала от внезапно накатившей безнадеги. Больше двух месяцев успешно подавляла и жалость к себе, и тоску по маме, а сейчас полились крупные слезы, как прорвавшая плотину вода. Я плакала довольно долго. Пользуясь тем, что в общаге было пусто, подвывала в голос и била кулаками по матрасу. Постепенно успокоилась, но была так измучена, что не заметила, как уснула на мокрой подушке.

Утром проснулась поздно. Надела очки и подошла к зеркалу. Лицо было помятым и опухшим. На губе вскочил герпес. Волосы были всклокоченными и не очень чистыми. Майка, в которой спала, была тоже несвежей и в пятнах. «Хороша! – подумала я, – видел бы меня чистюля Склянкин».

При воспоминании о Лёне я подскочила и посмотрела на часы. Было без десяти одиннадцать. С ужасом вспомнила, что в одиннадцать мы договорились встретиться и снова пойти на пляж. Я уже категорически не хотела ни видеть Склянкина, ни тем более куда-то идти.

Быстро открыла шкаф. Напялила последнее чистое платье, волосы стянула резинкой. Напихала кое-какие вещи в небольшую дорожную сумку через плечо. Закрыла комнату на ключ и побежала к метро. Причем выбрала чуть более длинный путь через арку и, когда почти свернула в нее, увидела в начале короткой дорожки высокую белоснежную фигуру юноши. Близорукость не позволяла различить лицо, но я не сомневалась, что это был Склянкин. Меня он не заметил. Я отпрянула назад и скрылась за углом. Приехала на вокзал, купила билет и через несколько часов уже выходила на железнодорожной станции родного города.

Папа искренне обрадовался. Он сказал, что мне названивал какой-то молодой человек.

– Отлично, говори ему, что не знаешь, где я, – обняла отца и поцеловала в щеку. Сразу после моих слов телефон снова зазвонил, издавая длинные междугородние трели. Склянкин, думаю, волновался, куда пропала его подружка. Проинструктированный папа пообещал, что, если я вдруг появлюсь дома – даст ему знать, и даже записал номер. Папа, милый папа! Я снова почувствовала, что в глазах набухают слезы. Подошла, обняла и уткнулась носом в его плечо. Папина рубашка была мятой и свежестью не пахла. Я твердо решила это исправить.