Я вручил карты и отчеты президенту Боливии генералу Монтесу, и мне тут же предложили провести демаркацию границы с Бразилией по реке Парагваю. Возможность заняться дальнейшими исследованиями весьма привлекала меня, так как это означало снова отправиться в неведомые края, но надо было испросить разрешение Лондона продолжить здесь службу. Если мое начальство в Англии изъявит свое согласие, сказал я, то мне такая работа доставила бы только удовольствие.

— У меня осталось восемьсот фунтов стерлингов казенных денег, мой генерал, — сказал я президенту. — Следует ли вернуть их в казначейство?

— Ни в коем случае, — ответил он. — Возвращать сейчас деньги было бы неудобно. Окажите мне любезность, примите половину этой суммы, а другую отнесите в счет вашей поездки на реку Парагвай.

Все неприятности, связанные с получением денег, кончились с началом экспедиции в район Бени. Правительство выразило удовлетворение быстрым завершением работ. Министры и прочие ответственные лица в Ла-Пасе проявляли ко мне исключительную предупредительность. Если я нуждался в наличных деньгах, президент давал распоряжение казначейству, оно вручало мне чек, и банк тут же выдавал деньги. Все происходило в течение одного часа. Со своей стороны я старался не оставаться в долгу перед лицом такой предупредительности и делал все возможное, чтобы предотвратить пограничные конфликты, как только получил новое назначение и принялся за работу. Когда я думаю о месяцах торговли с английским казначейством по поводу нескольких шиллингов или какой-нибудь жалкой суммы на путевые расходы, я вспоминаю Боливию. Мои соотечественники любят отзываться о Латинской Америке как о «стране завтраков». Но в таком случае, что можно сказать о неповоротливых английских чинушах с их излюбленной фразой: «На следующей неделе»?

Впереди у меня была чудесная перспектива возвращения на родину. На данный момент я был сыт джунглями, и мои мысли были заняты предстоящим путешествием к побережью; я думал о морском переезде, во время которого ничего не надо будет делать, об Англии с ее смешными маленькими деревьями, опрятными полями и бутафорскими деревьями, о моей жене, четырехгодовалом Джеке и недавно родившемся Брайне. Мне хотелось забыть о зверствах, о рабстве, убийствах и ужасных болезнях и снова взглянуть на почтенных старых дам, чьи понятия о пороке ограничиваются неблагоразумными поступками такой-то и такой-то горничной. Мне хотелось слушать ежедневную болтовню деревенского священника, беседовать о погоде с деревенскими жителями и читать за утренним завтраком свежую газету. Короче говоря, я хотел быть таким, как все. Копаться в саду, рассказывать ребятишкам сказки на ночь, а потом укрывать их потеплее одеялом, сидеть у огня рядом с женой, занятой штопкой белья, — я тосковал по всему этому больше всего. Я ничего не имел против того, чтобы вернуться в леса и провести новую топографическую съемку на границе, но если мое правительство откажется продолжить срок моей службы здесь, —что ж, в конце концов, может, это и не так уж плохо.

Я провел рождество на родине. Благонравная английская зима прошла быстро и гладко, словно Южной Америки никогда и не существовало. Но где-то в глубине моего существа все время звучал какой-то тоненький голос. Поначалу едва слышный, он набирал силу, и скоро я не мог больше его игнорировать. Это был зов диких, неведомых мест, и я понял, что отныне он будет всегда жить во мне.

Мягким январским вечером мы стояли в саду в Долиш Уоррене; казалось, уже наступила весна, если бы не голые деревья и безжизненно черные живые изгороди. За песчаными дюнами сонно бормотало беспокойное море, изредка доносился грохот проходящего поезда. Потом послышались другие звуки. Кто-то в соседнем доме слушал граммофон и открыл окно — подышать свежим воздухом. Пластинка была «Estudiantina».

Мгновенно меня перенесло назад в леса Акри. Передо мной медленно текла река, в сиянии заката похожая на расплавленное золото. Вокруг меня с угрозой сомкнулись темно-зеленые стены леса, и мне казалось, что 600 миль дикой чащи отделяют меня от цивилизованного мира. Я снова там, где признается лишь один закон — плеть и ружье, а найти забвение можно только в вине. Словно острая боль тоски по родине пронзила меня, и, к собственному своему удивлению, непостижимо как, я осознал, что люблю этот ад. Он снова держал меня в своих сатанинских объятиях, и я хотел опять видеть его.

6 марта 1908 года я сел в Саутгемптоне на пароход «Эйвон», направлявшийся в Буэнос-Айрес. На борту ко мне присоединился мистер Фишер, мой новый помощник. Жена и Джек приехали проводить меня, и, когда береговой колокол прозвонил, они спустились по трапу на пирс, унося с собой часть моего сердца. Мука нового расставания была горька и жестока, но что-то толкало меня, толкало настойчиво, неотвратимо — туда, вдаль, на запад…

Пожалуй, каждому человеку хоть раз в жизни смерть взглянет прямо в глаза и пройдет мимо. О путешествующих по джунглям она не забывает ни на миг. Она подстерегает их во многих обличьях, большей частью страшных, в других случаях внешне безобидных, и невзрачных, но оттого не менее роковых. Раз за разом сцепление обстоятельств приводит человека на край пропасти и в последний момент останавливается. Вот летит стрела, она отклонилась на дюйм в сторону, запоздала на мгновение — эти мелочи решают судьбу путника.

Я мог бы привести множество случаев из опыта моих путешествий по рекам Бени, Акри и Абунану, когда моя жизнь висела на волоске. Каждый раз меня могла постичь ужасная смерть, неистовая и внезапная, мы бы сказали — безжалостная. И все-таки внезапная смерть, несмотря на сопутствующий ей миг ужаса и агонии, наступает так быстро, что, если взглянуть на дело разумно, она-то и есть самая милосердная. Это особенно справедливо, если сравнить ее с медленной голодной смертью. Вот почему я считаю, что никогда я не был так близок к смерти, как в 1908 году, когда мы застряли в отравленном аду реки Верди в восточной Боливии.

Когда я впервые увидел огромную столицу Аргентины Буэнос-Айрес — Париж Южной Америки, она не произвела на меня особого впечатления вопреки всем своим великолепным магазинам и авеню. Какая-то атмосфера порока окутывала это место. Оно дышало богатством, архитектура была пышной, но безвкусной. Шумные улицы были чистые, но узкие, скверно распланированы и, за исключением основных магистралей, перегружены гужевым транспортом. Не красили город ни вид устья Ла-Платы, ни плоские, малоинтересные окрестности. Женщины, следуя французской моде, прекрасно одевались. Ни в одном южноамериканском городе я не видел таких красивых женщин. Пресловутый «Жокей-клуб» оставил меня равнодушным. Просто обидно было, что столько денег расточалось на такое пошлое украшательство. Качество пищи было весьма посредственным, несмотря на крайне вздутые цены.

Возможно, мои первые впечатления были бы более благоприятными, если бы наш багаж меньше пострадал при выгрузке с парохода. Все швырялось на длинный спускной лоток и с треском вылетало на каменную набережную. Ящики с точными инструментами приземлялись с таким стуком, что у меня сердце кровью обливалось; никакие мольбы быть поосторожнее не помогали.

С багажом остальных пассажиров обращались таким же образом. Коробки с элегантными дамскими шляпами расплющивались под тяжестью металлических ящиков; у тучных чемоданов лопались застежки, и из их внутренностей извергались принадлежности дамского туалета, которые тут же со смехом подхватывались и выставлялись на всеобщее обозрение портовыми грузчиками и носильщиками. Я заметил одну даму, стоявшую около своего погибшего гардероба, — бедняжка была вся в слезах.

Когда нагромождение ящиков и беспорядочно валявшихся вещей было разобрано и отправлено к таможне, стоило только поднять шляпу и сказать несколько вежливых слов таможенным чиновникам — и все формальности разрешились небрежным жестом и таинственной отметкой мелом на багаже; затем несколько итальянцев с видом разбойников бросились к багажу, подхватили его и доставили в отель, где за самые скромные номера назначалась цена, способная разорить посла какой угодно страны!