– Одолжи рубль, Жаник, – положил ему руку на плечо Митя, когда они спустились по лестнице. – Лавруше обещал.

– Рубль? Санитару?! – возмутился Белкин. – Не жирно ли будет?

– За меньшее он ни в какую.

– Вот фуфлыга! – Ваня вынул из кармана целковый и протянул Мите.

Распахнулись входные двери в анатомичку, и во двор высыпала толпа. Белкин проводил скептическим взглядом будущих акушерок.

– Сегодня одни крокодилицы…

Митя даже не посмотрел в их сторону.

– Не опоздай, ладно?

– А что бледный такой? Трусишь?

– Еще чего! – фыркнул Митя. – Крупцев грозится отчислить.

– Это он может!

– В половине первого. Не забудь Пирогова. И атлас Грея.

Они молча кивнули друг другу и, не сговариваясь, пошли в противоположные стороны.

Митя стоял у портика одного из корпусов Академии, сливаясь с тенью от фонарного столба и вжавшись спиной в холодный ребристый камень стены. Воротник его форменной шинели был поднят, фуражка спущена на брови, зубы отбивали мелкую дробь.

Наконец из-за угла появился Белкин. Под мышкой у него торчали две толстенные книги.

– Ну что, дохтур Солодов? Готовы штопать своего Франкенштейна?

– Тсс! – зашипел Митя, с опаской оглядываясь по сторонам.

Белкин хмыкнул.

Они пошли к анатомичке. Сердце Мити колотилось с какой-то паровозной мощью, и ему казалось, что оно выскочит сейчас, вылетит, как пуля, отрикошетит от стены и застрянет в одной из толстых колонн у входа в корпус.

Митины опасения, что санитар Лавруша что-нибудь обязательно напутает, не подтвердились. Когда они вошли в «операционную», все было готово: труп лежал на столе, по пояс накрытый белоснежной простыней, рядом на столике были разложены инструменты, на полу серебрились два таза. Лавруша осоловело глядел на него, прислонившись к косяку двери, ведущей в подсобку. Он уже успел изрядно выпить на рубль Белкина, и Жан пригрозил ему, что ежели тот по окончании операции будет не в состоянии убрать все как следует, то он лично выколотит из дуралея целковый обратно.

Профессор Крупцев на первом курсе забавы ради предлагал студентам всмотреться в мертвеца – и попытаться определить, кем тот был при жизни, какого нрава, что любил и каким владел ремеслом. Митя взглянул на покойного. Это был мужичок лет сорока с копной рыжих с проседью волос, усыпанный веснушками на лице и плечах, со спутанной мочалкой кучерявой бороды и огромным зеленоватым фингалом под правым глазом. Кем он мог быть при жизни? Кучером? Дворником? Обходчиком путей на Николаевской железной дороге? А может, торговцем сеном или хомутами? Или – вором, разбойником? Или – ну, вдруг – божьим человеком, православным или мистиком, скопцом, хлыстом или духобором?

Митя осмотрел его руки. Широкие мозолистые пятерни, земля под ногтями, бордово-синюшные ссадины на костяшках пальцев – дрался небось. И веко приподнял: а вдруг глаза голубые, не к добру? Но, увидев чайно-карий кружок вокруг черного зрачка, с облегчением вздохнул.

– Хватит разглядывать его! Времени и так мало, – цыкнул Белкин.

Митя поправил на спине завязку тяжелого фартука и надел резиновые перчатки. Хотел было перекреститься, но под ироничным взглядом Жана, будто ожидавшего именно этого, не стал, лишь наскоро помял пальцы, разогревая их.

Белкин сел, развалившись, в первый ряд ученического «зрительного зала», раскрыл учебник Пирогова и начал декламировать заранее оговоренные параграфы.

Митя промокнул спиртом сложенную в несколько слоев марлю и протер покойнику шею – осторожно, как если бы это был живой человек, да не просто живой, а еще и в сознании, без морфина.

– Ты еще ремнями руки-ноги ему привяжи, вдруг дернется, – ухмыльнулся Белкин.

Митя на шутку не отреагировал. Нащупав пальцами правую сонную артерию, он коснулся наконечником скальпеля серой кожи «пациента» и на секунду замер. Электрическая лампа, висящая над столом, мигала, отбрасывала мешающие тени, которые при операции на живом человеке могли спровоцировать фатальную ошибку хирурга. Митя выдохнул и сделал надрез. Словно ожидая этого, как в заезженной пьеске, дождь за окнами ударил во все свои барабаны.

Минуты текли, казалось, с утроенной скоростью. На лбу выступили капли пота, ступни в худых ботинках одеревенели от холода.

При этом руки действовали – выверенно и быстро, пальцы сами знали, что делать, будто бы Митя всю жизнь был хирургом. И волнения – никакого: вся нервопляска куда-то испарилась, как только Митя взял скальпель в руки. Голова работала четко, как если бы там, у темени, сидел кто-то маленький и отдавал единственно верные команды. Наконец Митя изолировал артерию и перевязал ее.

– …Правильный доступ – где меньше сосудов на пути, – монотонно читал Белкин.

Но Митя его даже не слушал, интуитивно понимая, что́ делать в следующую секунду. И в следующую. И секундой позже.

За окном громыхнуло: дождь определенно намерился выбить все стекла. Чихнуло пару раз и погасло электричество. Вмиг потонувшую во тьме комнату хирургически тонко прорезали длинные белые полосы – отсветы от молнии.

– Жаник, свечи! – не поворачивая головы, крикнул Митя.

Белкин чертыхнулся, встал и, натыкаясь на что-то, попавшееся на пути, подошел к стенному шкафу, где на нижней полке – аккурат на такие случаи – стоял ящик со свечками. Спички лежали там же.

Накапав расплавленный воск и поставив пару дюжин зажженных свечей по периметру стола, Жан хмыкнул:

– Как на спиритическом сеансе. Будто воскрешать его собираемся.

– Света не хватает. – Митя наклонился над мертвецом, пытаясь разглядеть сделанный разрез.

Покойник выглядел зловеще. Черты лица его резко заострились, и от пляски свечных теней казалось, что веки дергаются, а впалые щеки чуть надуваются. Еще миг – и он откроет глаза и сглотнет: кадык тоже будто шевелился.

Белкин застыл, с ужасом всматриваясь в лицо мертвеца, и дрожащими пальцами перекрестился.

– Свет! – снова крикнул Митя.

Жан схватил пару толстых свечей, зажег и поднес к лицу трупа. Митя осторожно проверил тупой стороной скальпеля разрезы на волокнах шейных мышц. Оставалось послойно зашить кожу. «Операция» шла гладко и в полнейшей тишине. Гроза постепенно утихала, только ослабевший дождь продолжал по-стариковски бубнить за окном.

Вдруг Митя выпрямился и завертел головой.

– Что?.. – шепотом на вдохе спросил Белкин.

Митя не ответил. Ощущение, что кто-то наблюдает за ним, не отпускало с момента начала секции. Сейчас же чувство постороннего присутствия усилилось. Митя с детства называл его «глаза на спине», безошибочно угадывая, когда в толпе гимназистов или студентов кто-то пялился на него.

Глупости! Никого здесь нет! Пьяненький Лавруша кемарит в коридоре, ожидая, когда они закончат. А больше – ни души.

Или?.. Митя, затаив дыхание, всматривался в ряды стульев, темно-рыжие от свечного огня, в окна, в силуэты шкафов с препаратами, щурился, чувствуя, как струйка ледяного пота медленно ползет по позвоночнику к пояснице.

С треском, показавшимся оглушительно громким в ватной тишине, включилось электричество, и вновь загорелась операционная лампа над столом.

Митя выдохнул.

И тут же будто выдохнул еще и кто-то другой. Оцепеневший Белкин первым механически повернул голову в сторону бокового яруса, Митя тоже обернулся…

Фигура в темном пальто отделилась от стены. Человек оперся на спинку стоявшего впереди стула и кашлянул в кулак.

Живой человек.

– Так-так, молодые люди! Презабавное зрелище! – Профессор Крупцев спустился с амфитеатра и подошел к операционному столу.

Не снимая перчатки, он пошевелил стальными зажимами на шее «пациента», затем надел очки и минуту, показавшуюся Мите бесконечной, разглядывал свежую секцию.

– Ну допустим…

Крупцев снял очки, отошел от стола и сел на стул, на котором только что сидел Белкин. Оперевшись подбородком на костяной набалдашник своей трости, он изобразил на лице внимание.