– Итальянские лучше, – сказал я.
– Слишком тонко, – сказал Валерий, – не прошибет… И я ведь не потому так говорю, что я против деревни, ради бога, я сам из Сибири, у меня дед по матери в Невьянске сапожником был, дядька в Челябинске на курсах фельдшеров учился… И вот когда он там на “скорой” работал, вызвали их как-то среди ночи в кабак, где лесник по пьянке себе охотничьим ножом член отхватил по самое некуда…
– Вот видишь, – перебил я, слышавший эту историю уже раз восемь, – сам из деревни, а ругаешься!..
– Я ругаюсь, когда с этой деревней носиться начинают и причитать: ах, вымирает!.. Ох, исчезает!..
– Однако, так оно и есть, – вздохнул я, вспомнив свои одинокие экспедиционные ночевки в темных, сырых срубах и сияние звезд сквозь лохматые дыры в прогнившей дранке, когда-то плотными рядами покрывавшей крышу давно вымершего, брошенного дома.
– Да, ты прав, они не виноваты, – сказал Валерий, опять посмотрев в сторону фермера, – никто ни в чем не виноват, потому что каждый по отдельности всегда может сам перед собой оправдаться…
Фермер, сидевший через два столика от нас, по-видимому почуял, что разговор каким-то боком касается его. Впрочем, на его каменной спине была написана такая смертная безысходная тоска, избавить от которой могла либо хорошая драка, либо задушевный разговор со случайным ресторанным собутыльником, переходящий во взаимные душевные излияния. Ни я, ни Валерий не были любителями пьяных исповедей, но когда фермер встал и обернулся к нам, мы оба поняли, что альтернативой в данном конкретном случае может быть и драка. Но даже при удачном ее исходе лиловый “бланш” под глазом никак не входил ни в мои, ни в Валеркины планы. Я на миг представил себе, как наутро поднимусь на кафедру и, наполовину прикрыв темными очками густо напудренную “сливу”, начну объяснять студентам основные принципы построения математической модели экологической системы, и такая вполне корректная фраза, как “шел бы ты, дорогой, куда шел” – застряла у меня в глотке. Валерий тоже собрался, поправил узел галстука и, опустив очки на тонкий кончик носа, в упор уставился на приближающегося фермера.
– Присесть можно? – не вполне твердым сиплым баритоном заговорил тот, захватив мощной ладонью гнутую спинку свободного стула.
– Садитесь, – сказал Валерий, рассеянно и в то же время насмешливо разглядывая его лицо поверх очков.
– Нет, если я мешаю, вы скажите, я это, я того… – затоптался он, натолкнувшись на Валеркин взгляд.
– Да чего уж там, садись! – сказал Валерий, подвинув к нему пустой фужер и до половины наполнив его коньяком.
Фермер сел, взял фужер, подержал его над скатертью и, глянув на меня, опять повторил, что если он влез в чужой разговор, то он сейчас уйдет, хоть ему и очень хочется выпить и поговорить с “миллионщиком”.
– Хочется – говори! – сказал Валерий, – и вообще делай, что хочешь – ты же свободный человек!.. Или я не прав?
– Прав! – решительно подтвердил фермер, со стуком опуская на стол фужер, – уже полтора года как свободный… Вот справка, паспорт, права…
Он толстыми пальцами принялся было расстегивать тесный темно-синий пиджак, но Валерий сказал, что и так верит ему, без всяких бумажек.
Выпили за свободу. Фермер достал из кармана мятую пачку “Беломора” и закурил, спрятав папиросу в густо татуированном кулаке. Потом заговорил, глубоко затягиваясь и выпуская густые струи дыма из волосатых ноздрей.
– Свобода… – начал он, глядя в точку колючими прищуренными глазками, – у нас ведь в Покровке так заведено – как после получки или на празднике каком покалечат кого или даже убьют, участковый даже и не ищет – кто начал да кто виноват?.. Он список перед собой положит и смотрит: Васька недавно вышел, рано еще сажать, у Мишки жена месяц как родила – нельзя ее без кормильца оставлять… А вот Григорий – это я Григорий – ни жены, ни детей, и восемь месяцев гуляет… Зовет участковый пацана с улицы и говорит: сбегай ты, Колюня, до Грини, и скажи ему… А Грине уже ничего говорить не надо, он уже все сам быстрее участкового посчитал, вещички собрал, сидит-ждет на крылечке, цыгарку смолит… Ему, Григорию, один хрен где лес валить – он, лес, везде одинаковый, на зоне иногда даже и получше, да и техника там не то, что на воле: там на ломаном бульдозере в тайгу не пошлют…
Он бубнил, а мы сидели и от нечего делать слушали весь этот бред, хотя это, в общем-то, был и не бред, а самая натуральная действительность, без всяких миражей. И про соцсоревнование на зоне, и про то, что он там среди зэков первое место держал, просто так, не за то, чтобы срок скостили, потому как рецидивист. В какой-то момент Валерий даже снял очки, и я вдруг увидел в его глазах хищный проблеск профессионального интереса.
– А теперь, говоришь, свобода?.. – переспросил он, когда Григорий вдруг замолк на середине фразы.
– Свобода, – сумрачно кивнул тот, с шипением вдавливая папиросный окурок в лужицу селедочного рассола.
– Драться, что ли, перестали в вашей… как ее?..
– Да ты че? – изумился Григорий, – чтоб в нашей-то Покровке на Пасху или майские никому ребра не поломали?.. Не, брат, так не бывает!..
– Или ты притих, старый стал, пять-семь стаканов засадил, и на печку?.. Тараканов давить?.. – продолжал подначивать Валерий.
– Ты че?.. Каких тараканов?.. – помрачнел Григорий.
– Да это так, шутка, – примирительно вмешался я, – а вы говорите, говорите, мы вас внимательно слушаем…
– Слушаете?.. – хмыкнул Григорий, – а знаете, сколько у меня детей?.. Восемь!..
Сказал и умолк, тупо уставившись на свой пустой фужер. Валерий подлил ему, он молча выпил и опять загудел на прежней ноте, словно его разговорный аппарат представлял собой самостоятельно существующую машину, работающую на алкоголе. Теперь в ход пошла тема детей, из которых, как выяснилось, Григорий приходился отцом только последнему, восьмому, все предшественники которого появлялись на свет при случайном, но довольно однообразном стечении обстоятельств.
– Клуб у нас в Покровке, он вроде гостиницы, ну и буфет при нем, а Танька-буфетчица – баба шалая, как командировочного видит, так дуреет… Экспедиция какая, или просто лектор, или как-то кино приезжали снимать – ей все едино!.. Вот и нагуляла…
– А свобода-то здесь при чем, Григорий? – нетерпеливо перебил Валерий.
– Не понял? – искренне удивился фермер, – восемь душ детей – да кто меня с таким выводком посадит?.. Я те-ерь человека могу убить – рука у Прокофьича на меня не поднимется!.. Отсохнет – а не поднимется!..
Мы с Валерием быстро переглянулись, как бы инстинктивно проверяя друг друга на тот случай, если разговор-таки примет “альтернативное” направление.
– Да это я так, – успокоил Григорий, – для примера… Шутка… Вот вы, небось, думали: купил, дурак, немецкую “лохматку” для понта, теперь намается – ни хрена!
Будет ездить как новенькая, мы на ней летом в Крым все выводком рванем – свобода, бля!..
И тут мы чуть ли не в четвертый раз выпили за его свободу.
После этого я понял, что мне уже хватит и, нашарив под столом острый носок Валеркиного ботинка, слегка попинал его. Валерий понял и, похлопав “фермера” по плечу, сказал, что нам пора. К тому же ресторан закрывался, официанты гасили лампы над пустыми столиками, и только наш, уже успевший изрядно набраться в счет ожидаемых чаевых, стоял, привалившись к деревянному косяку, и не сводил с нашей компании тяжелого неподвижного взгляда.
“Фермер” вернулся к остаткам своего ужина, поднял графинчик, покрутил его над столиком и, завив воронкой остатки коньяка, выплеснул их себе в рот. Он догнал нас в гардеробе, и пока мы выходили, успел рассказать, что “фольксваген” он купил на честные деньги, выделенные ему облсоветом как многодетному отцу. Этим он как бы вызывал нас на ответную откровенность, но Валерий загадочно хмурился, поигрывал скулами, и только когда мы уже сели в машину, опустил слегка тонированное стекло и, глянув поверх очков на почтительно склонившегося перед дверцей “фермера”, коротко буркнул:”Золото партии, ясно?
